Гобелены грез - Роберта Джеллис

Хотя Одрис была напугана тем, как он схватил ее, но она не противилась ему. Он пробудил в ней страстное желание, как только прижал ее к себе, и она почувствовала у живота его тяжелое копье любви. Она желала его все время, пока они рядом сидели за столом и, соприкасаясь бедрами, отдавали друг другу тепло, и как бы невзначай она дотрагивалась до его плеча и руки. Именно по этой причине она хотела засидеться подольше у дяди; страстно желая Хью, она почти совсем забыла о гобелене. Но ее желание угасло, когда она снова посмотрела на третью часть своей работы. Однажды увидев его, она уже не могла успокоить себя тем, что неправильно поняла смысл. Жестокое намерение единорога было настолько очевидным, что это ужасало ее.

Одрис очень сожалела, что вообще встретила Хью и поняла его желание. До этого дня она жила спокойно. Да, иногда она чувствовала себя неуютно, оттого что она не могла наслаждаться большими радостями жизни — обладать и принадлежать мужчине и детям, но сейчас она знала, что была почти неуязвима для мук, порождаемых страхом и вожделением. Чувства раздирали ее, доводя до сумасшествия. И тогда она призвала свирепого и жестокого разрушителя, который ворвался в ее спокойный маленький мирок. Когда она смотрела на дикое и грозное животное, изображенное на ее полотне, она говорила себе, что найдет способ вылечиться от своего безумия. Она покажет свою картину Хью и расстанется с ним навсегда, и тогда он не сможет разрушить и разодрать Джернейв, и замок, и ее саму, ибо боль, которую она испытывала, терзала ее и страхом, и желанием, разрывая душу на части.

И все же в тот момент, когда она увидела его на лестнице, его странное лицо с широко расставленными блестящими глазами, которые сверкали при свете из комнаты, она почувствовала в теле такой сильный прилив радости, что страх и страсть вместе показались ей маленькими комочками по сравнению с тем чувством, которое заполняло ее, и она протянула ему руку, чтобы поприветствовать его.

И прилив страсти, который наполнил ее, когда она почувствовала его готовность и желание обладать ею и свое собственное желание, заставило ее подумать о гобелене, который необходимо было спрятать от Хью и не показывать ему, пока она не насладится им. Его голова уже наклонилась к ней. Ей пришлось только подставить губы для поцелуя и, когда их губы слились, она повернула Хью так, что его плечо было направлено к стене, где висел гобелен, а лицо — к кровати.

Он опустил руки, чтобы прижать ее поближе к своему «взметнувшемуся копью». Он приподнял ее, потом снова поставил на ноги так, что ее тело терлось о его тело, и он глухо стонал от удовольствия. Одрис обхватила его голову руками, и поэтому, когда он оторвался, чтобы глотнуть воздуха, он должен был видеть только кровать. Ей не пришлось сдерживать его: он и не пытался смотреть по сторонам. Он только поднял ее и пошел с ней по комнате к кровати и затем положил ее. Он даже забыл о Фрите. Одрис только слышала, как открылась и закрылась дверь. Но Хью не оторвал глаз, восхищенно созерцая ее.

Она видела, как он дотянулся до подвязки на его чулках, и протянула ему руки, но он не принял ее приглашения и не присоединился к ней сразу же, как это было в саду. Вместо этого он снял с себя полностью всю одежду. Он смотрел на нее, поглощая ее голодный взгляд, который скользил по его телу. Потом Хью раздел ее. Ему оставалось снять только ночную сорочку, но он медлил, лаская и целуя ту часть ее тела, которую обнажил. Он не поддался ее желанию и продолжал ласкать ее тело даже тогда, когда она была настолько охвачена страстью, что подняла бедра и, полусвисая, обхватила его ногами, желая, чтобы он взял ее. Он встал перед ней на колени, чтобы она могла расслабиться, а он — насладиться ею, но этого было недостаточно. Она вскрикнула, призывая его, и тогда, наконец, он вошел в нее, и оба они стонали и вскрикивали, не утихая и так неистово доходя до кульминации, что скорее это походило на агонию, чем на удовольствие.

Потом они лежали некоторое время спокойно. Хью только было зашевелился, как будто отстраняясь от нее, но сильные ноги Одрис были сомкнуты у него за спиной, и она не отпускала его. Он вздохнул и предал себя теплому сладострастному наслаждению, находясь в ней, не испытывая восторга или приступов страсти. Позже, когда он почувствовал в себе возрастающее желание, он повернулся так, что она оказалась над ним, предоставляя ей возможность устроиться так, как это больше ей нравилось. Прошло много времени. Одрис в начале только крепко сдерживала его, когда он играл с ее волосами ласкал ее бледную, шелковистую кожу, и сильно сгибался, чтобы коснуться губами розовых бутонов, которые украшали ее груди. И их кульминационный момент был, словно любовная, спокойная, легкая дрожь, которая постепенно угасала. Странно, но только это спокойствие разжигало в Хью страсть, острое желание обладать этой женщиной и ничем больше, и это желание преобладало над всем и даже над его жизнью, потому что ему не дорога была и жизнь, если она не будет принадлежать ему.

— Я боюсь тебя, Одрис, — прошептал Хью, когда она, отдыхая, устроилась на нем.

Она не ответила, но вскоре Хью почувствовал, что его грудь мокрая, и понял, что она плакала.

— Я не хотел обидеть тебя, — вздохнул он, но она все еще ничего не говорила, и он не знал, как ее успокоить.

Медленно, неохотно она поднялась с него и встала у кровати, протягивая ему руку. По щекам ее текли слезы, но она ничего не говорила. Она отступила, когда Хью подошел и хотел обнять ее. Одрис заставила его выпрямиться и следовать за ней. Пока они шли через комнату, он смотрел на нее, сожалея, что сказал ей обидные слова. Он искал способ, чтобы успокоить боль, которую ей причинил. Вскоре она подошла и повернула его лицо так, чтобы его глаза смотрели на первую часть гобелена.

Затаив дыхание, он созерцал красоту картины, и постепенно начал понимать, что эта картина как-то связана со слезами Одрис. Он тщательно рассматривал ее, но не мог увидеть ни в величественном звере, ни в приветствии, посылаемом девушке в башне, ничего, что могло бы испугать даже самого робкого человека. Затем он увидел, что этим сюжет картины не исчерпывался. Он чуть было не расплакался над радостью и доверием, которые соединяли девушку и единорога, гуляющего по залитому солнцем лесу, но он не позволил своим глазам задержаться на этой счастливой части картины, так как знал, что не она явилась причиной тревоги Одрис. Когда он посмотрел на третью часть, спазм сдавил ему горло, но теперь он был вызван болью.

— Я никогда не причиню вред Джернейву! — закричал Хью и замолчал в смятении. Он сознательно не думал о себе как о единороге, пока не услышал свои собственные слова.