Вечный зов. Том II - Анатолий Иванов

— Ну, третий…

— Где найти командира полка?

Иван глянул и отвернулся было, но тут же резко, всем телом, крутанулся к приезжему офицеру, отступил назад и чуть вбок, будто пытаясь спрятаться за дерево.

— Савельев?!

Иван ещё немного отступил.

— Ну, наконец-то! Здравствуй. Или не узнаёшь?

— Почему же… Узнал.

Алейников шагнул к нему ещё ближе, первым протянул руку.

Иван помедлил, но тоже подал ему свою. Так они встретились.

— А я который день разыскиваю вас. Тебя и племянника твоего. Из дивизионной газетки про вас случайно узнал. Расписали вас там! Потом мне в штабе дивизии сказали, что вы на высоте, в тылу у немцев, оказались… Семён-то Савельев, племянник, где?

Иван отвернулся и глухо произнёс:

— Не найдёшь Сёмку…

— Убит?! Ранен?

— Ну, убитый! — враждебно сказал Иван, натягивая гимнастёрку.

Яков стоял и хмурился. Иван, надев гимнастёрку, взял высохшие уже портянки, сел под дерево, стал обуваться.

— Жалко парня, — сказал Алейников. — Как же это случилось?

Иван бросил снизу быстрый взгляд на Алейникова.

— А что, особый отдел не знает, как это на войне случается?

— Иван Силантьевич, я не из особого отдела, — проговорил Алейников негромко, ощущая перед этим рядовым солдатом неловкость.

Иван опять глянул на Алейникова снизу, глаза его не потеплели, но в них промелькнуло любопытство.

— А откуда же тогда? — спросил он, вставая. В словах его была недоверчивость.

— Я начальник специальной прифронтовой группы НКВД.

— Это… что же такое?

— Полезная организация… Разведка, диверсии в тылу у немцев. С партизанами связь держим, помогаем им, чем можем… Дел, в общем, хватает.

— Понятно, — помедлив, сказал Иван.

…Спустя некоторое время они, два далеко уже не молодых человека, один в офицерской, а другой в солдатской форме, сидели меж невысоких берёзок, на мягкой, пахнущей дымом и гарью траве, неподалёку от опушки, на которой собрались ободранные пулями и снарядами танки, недавно вышедшие из боя. На траве стояла вскрытая банка мясной тушёнки, котелок с кашей, лежали две ложки, полбулки чёрствого хлеба, фляжка с водкой, из которой они отхлебнули всего по глотку. За встречу, как сказал Алейников. Иван возражать не стал и молча принял фляжку из рук Алейникова. И теперь он негромко, не спеша, часто останавливаясь, рассказывал тусклым, уставшим голосом:

— Убило Сёмку рано утром, солнце едва на сажень разве от земли поднялось… Он контуженый был, до того в траншее лежал, в голове у него от контузии неладно было. Наши погнали немцев, тучами они побежали… и прямо на нас! Всё, думаем, сомнут нас, растопчут. И с востока немцы отступали, и из-за реки. Оттуда их какая-то наша часть выбивала, Ружейников, командир батареи, говорил — штрафники будто…

— Штрафники, — подтвердил Алейников. — Через болота штрафная рота ударила.

— Да мы видели… Ещё удивлялись. А это штрафное дело тоже по твоей части?

— Нет, это совсем другое, — сказал Алейников. — А знаешь, кто штрафной ротой командовал? Кошкин Данила Иванович… земляк наш.

Иван это сообщение внешне воспринял как-то равнодушно, лишь повернул к Алейникову голову и переспросил:

— Кошкин? Ну, помню…

Иван — Алейников всё время это чувствовал — был его неожиданным появлением несказанно удивлён, даже ошеломлён. Напрасно вырвавшиеся его слова: «А я который день разыскиваю вас» — ещё более озадачили Савельева, он всё время держался настороженно и скованно, и вот теперь лишь в его холодных, измученных всем пережитым глазах начало что-то оттаивать.

— Ты Кошкина-то хорошо знал? — спросил Алейников, понимая, что разговор может зайти или уже зашёл в тяжкую для него область. Но он не хотел избегать этой тяжести или уклоняться от неё.

— Где же хорошо! Сколько я жил-то… в родных местах? — с горечью произнёс Иван. — Всё больше в других краях приходилось.

Он взял фляжку, отвинтил крышку, плеснул в неё и выпил. Ковырнул ножом в банке, достал кисет. Алейников всё это время сидел молча, разглядывая что-то на траве.

— Давай-ка, Яков Николаевич, не будем об этом, — проговорил Иван негромко. — Нелегко об этом… ни тебе, ни мне. Тут и без того…

Однако, чиркнув спичкой, спросил:

— Как же он в штрафных командирах оказался? Не знаешь?

— Из тюрьмы в штрафную роту направили. В первом бою судьба его пощадила… Ну, и остался в роте. Был командиром отделения, взвода. Командиром роты потом назначили. Эх, Иван Силантьевич! Я только здесь узнал, какая душа была у этого человека.

— Как?! Он…

— Да, тоже погиб в этом бою, — сказал Алейников. — Погиб Данила Иванович…

Иван медленно опустил голову, посидел, недвижимый. Потом, подведя, видимо, итог каким-то своим мыслям, негромко вздохнул.

— А я, дурак, письмо в Шантару послал, Кружилину, о вас, — с горечью промолвил Алейников. — О тебе и о твоём племяннике. И статью о вас из газеты вырезал и туда вложил. Пусть, думаю, порадуется за земляков… Как же всё-таки это произошло?

— Как… На словах объяснить просто, да не всё понятно будет… Нас четверо было на высоте. Трое даже — Сёмка от боли в голове метался в траншее, контузило его, я говорил. А отступающие немцы, значит, к высоте бегут. Но тут ихние танки откуда-то выскочили, десятка три, ежели не больше. Попёрли мимо высоты навстречу своим. Видя такой оборот, немецкая пехота, что с востока отступала, назад повернула. И те фашисты, что от реки бежали, тоже ощетинились, прижали штрафников к земле. А мы что со своей одной пушкой?! К тому же лейтенанта Магомедова ещё убило. Ружейников крикнул: «Ну, братцы, последний парад!» Выкатили мы кое-как орудие на восточный склон холма, ящики со снарядами успели подтащить. В это время и убило Магомедова, пуля откуда-то прилетела. Охнул он, что-то крикнул по-своему, по-азербайджански, и упал на снарядный ящик… кровью окрасил его. Тут, гляжу, Семён вылез из траншеи, идёт к нам, мотает головой. И руки болтаются, как плети. «Танки же, орёт, танки!» Будто мы не видим. Подошёл к Магомедову, снял тело со снарядного ящика, вынул снаряд. А на гильзе полосы — кровь Магомедова, ещё светлая и тёплая. И руки Семёна в его крови… Это мне всё врезалось, всё в глазах вот стоит… «Что ж вы, — кричит Сёмка, — не стреляете, сволочи?!» А мы бьём по танкам, вслед им. Ружейников у панорамы согнулся, а я заряжаю… Подожгли вроде не то две, не то три машины. А может, и не мы, — видим, наша артиллерия тоже лупит через, наступающие порядки по немецким танкам.

— Это артполк, приданный двести пятнадцатой дивизии, перенёс огонь под высоту, — сказал Алейников.

— Ага… Только-только их пушки нас не накрывали. Впереди всё потонуло в дыму и пыли. Да и зря, что не накрывали… К тому времени, как Сёмка подошёл, я уж опростал ящик, взял у него последний, окровавленный этот снаряд, подтащи, кричу, другой ящик. Кричу, а сам вижу — сбоку по склону, прямо на нас, карабкается немецкий танк. Чёрт его знает, откуда взялся! То ли какой из тех, что мимо высоты прошли, вернулся, подошёл, не замеченный в дыму, то ли новый подполз. «Ружейников!!» — заорал я что было мочи, а голоса не слышу. Должно, осел со страха голос. Да и что кричать… Поздно уже — свой хобот немецкий танк чуть не в пушку уже воткнул. «Всё! — мелькнуло у меня молнией. — Счас выплюнет снаряд… а потом обломки от нашей пушки гусеницами в землю вдавит». Сколько раз мы так делали! А теперь, думаю, наша судьба подошла… Снаряд у меня вывалился из рук. Сёмку я толкнул в бок, что было силы, сам вроде скачок за ним сделал…

Иван замолчал, жадно стал досасывать самокрутку. Когда подносил её к губам, пальцы его подрагивали.

— И что же… дальше?

— А так и произошло… Взрывом меня об землю бросило. Но чую — живой, только головой об камень ударился. — Иван дотронулся до повязки, усмехнулся. — Вишь, как бывает, ни осколок, ни пуля головёнку мою никудышную не могли найти, а об камень проломил. Вскочил я… Танк, раздавив гусеницами нашу пушку, уже ушёл, не видно его. Ни танка, ни пушки нашей, значит, на её месте один дым стоит. «Ружейников там же, возле орудия, был! Ружейников! — заныло в мозгу. — А Сёмка?! Где Сёмка?!» — Иван по-прежнему трясущимися пальцами вдавил окурок в землю. — А Сёмка, значит, был уже готов… Он лежал, распластавшись, на животе, с окровавленной спиной. Осколок угодил ему меж лопаток, вырвал лоскут гимнастёрки… Перевернул я его — лицо у него серое, мёртвое… Мне его даже и не жалко было как-то в ту минуту, онемело только всё внутри у меня…

День стоял, как и предыдущие, знойный и безветренный, берёзки, под которыми они сидели, давали жиденькую тень, немного защищали от солнечных лучей, но всё равно было душно. Гимнастёрка Алейникова была, однако, наглухо застёгнута, и только сейчас он как бы нехотя поднял руку и расстегнул две верхние пуговицы.

— И Ружейников, значит, погиб?