Гапон - Валерий Шубинский

В этот же день десятичасовым поездом в Гельсингфорс приезжает Савинков. Его спонтанная реакция такая же, как у Азефа, — убить Гапона. Мотивы, конечно, иные. «В моих глазах Гапон был не обыкновенный предатель. Его предательство не состояло в том, в чем состояло предательство, например, Татарова. Татаров предавал людей, учреждения, партию. Гапон сделал хуже: он предал всю массовую революцию. Он показал, что массы слепо шли за человеком, недостойным быть не только вождем, но и рядовым солдатом революции…» Можно было бы задуматься, конечно, о том, что Гапон предал и чему он присягал, — но для этого требовался иной уровень рефлексии. Мы в данном случае имеем дело с людьми, для которых Революция — это священная война, джихад, а собственная партия (в данном случае эсеры) — Истинная Церковь, и юрисдикция ее инквизиционного суда не знает границ.

В середине того же дня Азеф заходит к Чернову, также находящемуся в Гельсингфорсе. Чернов говорит, что рабочие-гапоновцы могут не поверить в предательство своего вождя, они решат, что эсеры убили Гапона «из зависти». Хорошо бы застичь Гапона и Рачковского «с поличным» и убить обоих. Азеф не спорит.

Вечером того же дня или утром следующего на квартире Вильгельма Стенбока (на которой в августе скрывался одно время сам Гапон) происходит совещание с участием Чернова, Азефа, Савинкова и Рутенберга. С этой же компанией Гапон почти год назад обсуждал свое возможное вступление в партию социалистов-революционеров. Статус участников совещания был неравен. Чернов и Азеф были членами ЦК, Савинков пока нет, Рутенберг тоже в ЦК не входил. Высказывались старшие. По словам Савинкова, «Азеф долго думал, курил папиросу за папиросой» и, наконец, предложил план двойного убийства, который поддержал Чернов. Рутенберг пишет, что это Чернов предложил план и был поддержан Азефом. Это, впрочем, не так уж важно.

Рутенберг и Савинков спорили, но в конце концов сдались. Азеф и Чернов выразили уверенность, что ЦК поддержит их план. Так и вышло. (Один голос против — Натансона.) По свидетельству Савинкова, Рутенберг (еще никогда никого на самом-то деле не убивавший) вышел в соседнюю комнату, долго находился там и наконец, вернувшись, сказал:

— Я согласен. Убью Гапона и Рачковского.

Чернов так описывал ситуацию в письме Николаевскому: «И Азеф, и особенно Савинков буквально припирали к стенке Рутенберга: как мог он, до некоторой степени „создавший“ Гапона и приведший его в партию, так долго и так пассивно воспринимать его „совратительные“ демарши, а в результате прибежать к той же БО и предлагать: вот, мол, я заманю Гапона, а вы его убейте? Азеф еще сравнительно не так горячился, но Савинков буквально весь кипел от негодования и буквально третировал за это растерянного, удрученного, похожего на „мокрую курицу“ (как выразился потом, в разговоре лично со мной, тот же Савинков) беднягу Рутенберга… Все дальнейшие переговоры, планы, приготовления — были сплошным изнасилованием Рутенберга Азефом и Савинковым, навязывавшим ему самую активную роль в уничтожении Гапона вместе с Рачковским, тогда как Рутенберг всячески упирался, малодушествовал (опять же по характеристике Савинкова и Азефа) и стремился ограничить свою роль — ролью приманки для Гапона, и передачи всего дальнейшего другим».

Чернов только упускает, кажется, собственную роль в этом «изнасиловании».

Техническая сторона дела (тут главный голос принадлежал Азефу как специалисту) замышлялась так:

Рутенберг, поторговавшись, принимает предложение Гапона и соглашается встретиться с Рачковским. Сношения с партией он поддерживает через члена Боевой организации Иванова (Двойникова), переодетого извозчиком. При этом Рутенберг должен был заявить Гапону, что занимается подготовкой покушения на Дурново, и, в подтверждение своих слов, нанять нескольких извозчиков и ездить на них вдоль дома Дурново, напоказ филерам. Когда Рачковский встретится с Рутенбергом, провести предварительные переговоры, и лишь при второй или третьей встрече убить Гапона и Рачковского с помощью метательного снаряда.

Рутенберг без восторга принял этот план. Как пишет Савинков, «его смущала щекотливая сторона его фиктивного Гапону согласия и весь план, построенный на лжи. Он не привык еще к тому, что все боевое дело неизбежно и неизменно строится не только на самопожертвовании, но и на обмане». Кроме того, он все больше убеждался, что план шит, что называется, белыми нитками. Что необычно для такого мастера кровавых дел, как Азеф.

Азеф, после отъезда Савинкова и Чернова, жил в одной комнате с Рутенбергом. Они постоянно обсуждали предстоящее дело. От себя глава Боевой организации прибавлял, что, если двойное убийство не выйдет — так уж и быть, придется убирать одного Гапона. Это решено было совершить «между Петербургом и Выборгом» (в Териоки?). Азеф вел переговоры с Партией активного сопротивления — просил их предоставить на этот случай помещение, лошадь и людей. Сперва двух человек и лошадь активисты дать согласились, а помещение нет; но спустя несколько дней изменили свое мнение и решили в этом случае в русские дела вовсе не мешаться. Рутенберг узнал об этом уже на полпути в Петербург.

В столицу он прибыл 21 или 22 февраля. Другими словами, пока петербургские газеты разоблачали или защищали Гапона, его судьба решалась на совещании эсеров в Гельсингфорсе. В день, когда Гапон в печати потребовал общественного суда над собой, его друг привез в город вынесенный ему смертный приговор.

МАРТЫН

24 февраля Рутенберг приехал к Гапону в Териоки. Речь шла о многом, случившемся за это время, — об истории с Матюшинским и деньгами Витте, о смерти Черемухина, о предстоящем суде. Гапон был уверен, что правда на его стороне, что он может оправдаться. Что он оправдался бы, даже если бы Рутенберг рассказал о переговорах Гапона с Рачковским («Ну что же? Находился в сношениях с правительственными лицами, имея в виду пользу народа… Провел правительство до 9 января и теперь хотел»).

Переговоры между тем продолжались. Гапон еще раз встречался с Рачковским — сам звонил ему по телефону, представляясь, как было условлено, Апостоловым. Петр Иванович уговаривал расстригу поступить к нему чиновником для особых поручений (такие предложения такому человеку можно делать, только если точно знаешь, что он не согласится… или что его не сегодня-завтра убьют), спрашивал про Рутенберга. Гапон ничего не мог ответить.

Мартын начал торг:

«— Сколько он даст, если я приду к нему обедать? Рублей пятьсот?

— Три тысячи даст, — уверенно возразил Гапон.

— Чтоб я к нему за три тысячи пошел?

— Ну пять тысяч даст.

— Он сыщик и…

— Что ты, брат, сыщик? — проговорил Гапон пониженным голосом и с подобострастием, изобразив как-то своей фигурой, головой, туловищем, особенно глазами, что-то отвратительное. — Он — действительный статский советник.

— Знаю. Директор Департамента полиции.

— Старше. Директор, заведывающий политическими делами в России.

— За одно то, что я с ним пообедаю, он должен дать двадцать пять тысяч; меньше не пойду.

— Десять тысяч даст, пожалуй. Ты вот что. В воскресенье иди прямо к Кюба. Я его предупрежу».

В книге Мстиславского Рутенберг говорит: «Бывают дни, когда я не могу разделить больше, кто кого ловит, я Гапона или Гапон меня, и кто из нас по-настоящему провокатор…» В самом деле, здесь сто́ит еще раз задуматься о подлинном смысле слова «провокация». Друг, вместо того чтобы помочь Гапону выкарабкаться из ситуации, в которую тот попал в результате своего немудреного казацкого макиавеллизма, намеренно загоняет его в нее все глубже… И не потому, что сам он злобный или коварный человек, а потому, что партия так велела. К тому же Рутенберг считал, что Гапон уже выдал его друзей, уже раскрыл перед охранкой все эсеровские тайны. А предатель есть предатель.

Следующая встреча была назначена на 26 февраля, в воскресенье. Но приготовления к убийству Рачковского не были завершены: и бомба не сделана, и даже Двойников не обзавелся еще извозчичьей пролеткой. Рутенберг попросил перенести встречу.

Встреча состоялась 1 марта у Гапона в Териоках. Говорили о Марголине, о Грибовском, о предстоящем общественном суде… Потом снова перешли к Рачковскому и переговорам с ним. Гапон пытался объяснить свои подлинные цели:

«…Я их надуть хотел, устроить новое, еще большее 9 января. Это верно. Что же здесь предосудительного? У меня были широкие планы. Через Мануйлова пробраться к Витте, через Рачковского — к Дурново. Он ведь мне предлагал, не хочу ли я представиться Дурново. И я бы сделал дело. Забрался бы в берлогу и одним взмахом уничтожил бы их всех. Сам бы убил Дурново. Ей-богу… сам. Конечно, вовремя, в известный момент. А тут, значит, отделы, опирался бы на массы. Я широко смотрел. Сорвалось!»