Пока мой труд не завершен - Томас Лиготти
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
КОЧЧИА: Этот тревожный эффект, по-видимому, возник в западном воображении в конце 1700-х годов, в эпоху Просвещения, и в самом начале первой промышленной революции, в период зарождения современности. Может быть, таково предощущение нашего современного века? Как, в таком случае, было раньше? Каково происхождение этой тревоги? И, наконец, может ли эта тревога выжить в цифровом мире, в котором мы живем?
ЛИГОТТИ: Я полагаю, что ваше замечание о том, что Просвещение восемнадцатого века совпало с расцветом литературы ужасов, то есть готической литературы, весьма точно и проницательно. Я придерживаюсь мнения, что со времен Просвещения мы становимся все более и более отчужденными от природы. Да, это пугающий процесс – и да, длится он по сей день. Но здесь мало места для анализа того, что мыслители эпохи Просвещения называли «прогрессом». Достаточно сказать, что наш так называемый прогресс привел не просто к отчуждению от природы, а к ее разрушению. Изменение климата – это лишь одно из его проявлений. На мой взгляд, между людьми и природой всегда существовала тайная вражда. Начиная с девятнадцатого века, люди повально взялись выражать предпочтение искусственному перед естественным, подняв Шарля Бодлера на штандарт.
В современной жизни наше будущее изображается в художественной литературе и фильмах как лишенное «природных» смыслов. Лично я поддерживаю видение человечества как продукта природы, освобождающегося от своих истоков. Я бы скорее предпочел жить в условиях космической станции, чем в глухом лесу; но современные технологии, как мне кажется, строят не корабль колонистов, а просто другую планету, где эволюция дает новые витки – уже в цифровой, а не в органической, как изначально, сфере.
КОЧЧИА: Вы часто говорили, что пишете не для собственного удовольствия. Тогда зачем же?
ЛИГОТТИ: Я имел в виду, что никогда не испытывал удовольствия от процесса написания. Хотя сочинение художественного произведения дается с трудом всем авторам, напряжение, связанное с ним, пагубно сказывалось на моем физическом и психологическом здоровье. Несмотря на этот факт, я благодарен за то, что у меня есть относительно редкий способ отвлечения. Хотел бы я занимать свой разум простым сидением перед белой стеной и разглядыванием этой самой стены, но я не могу. Я пробовал так делать. Уж очень быстро надоедает.
КОЧЧИА: Чем вы подпитываете свое воображение? Что читаете, что смотрите, что слушаете?
ЛИГОТТИ: Увы, мне не нужно подпитывать свое воображение. Все, что я умею – задавать ему более-менее устойчивый курс. Ну, все так делают, разве нет? Остаться наедине со своими собственными мыслями – ужасная перспектива, но я закончил читать все книги, которые меня интересовали, много лет назад. Я до сих пор слушаю их в аудиоформате – одни и те же, снова и снова. В данный момент я слушаю рассказы Хорхе Луиса Борхеса, и если бы завтра наступил конец света, и я остался бы последним человеком, оставшимся в живых, – думаю, я бы продолжал наслаждаться произведениями Борхеса. Они по-прежнему казались бы мне актуальными даже в мире без людей. Как и Борхес, я заядлый киноман – могу смотреть одни и те же фильмы раз за разом, и они мне не надоедают. Больше всего мне нравятся великие киноленты 1960-х и 1970-х годов: «Лоуренс Аравийский», «Крестный отец», «Апокалипсис сегодня», «Человек, который хотел быть королем». Я предпочитаю фильмы с литературной основой, как видно. К слову, практически вся классика нуара – это экранизации тех или иных криминальных романов и детективов. Но сейчас, сдается мне, по качеству сериалы сильно выигрывают у полнометражных фильмов. Лучшие из них вполне литературны, тогда как современные фильмы, основанные на оригинальных сценариях, уж слишком полагаются на спецэффекты, а я, признаться, ненавижу цветистую графику. Если ты хоть раз видел, как инопланетяне уничтожают мир, как в фильме «День независимости», больше уже никогда не сможешь смотреть на это зрелище без скуки. Я предпочту фильм, создающий особое настроение, фильму, стремящемуся зацепить зрителя компьютерной графикой.
Что до музыки, тут тоже без сюрпризов – я предпочитаю классику психоделической эры и инструментальную музыку. Я капризный старик, большинство современных веяний мне чуждо. Что ни услышу из нового – все кажется хуже той музыки, которую я слушал в молодости. Но я не думаю, что это вообще имеет значение. Все книги, фильмы, телешоу и музыкальные хиты, выпускаемые сегодня, устареют и будут вытеснены новыми работами в этих областях, сколь угодно плохими в сравнении с предшественниками. Ничто подолгу не задерживается в сфере развлечений. И все, что когда-либо порождалось человеческим воображением, на деле лишь забава, призванная отвлечь нас от борьбы за то, чтобы прожить свою жизнь, какой бы длинной или короткой та ни была. Придет смерть – и вот уже совсем не важно, что там дальше.
Интервью с переводчиком Лукой Фузари для итальянского журнала «Prismo»
ФУЗАРИ: Во-первых, не могли бы вы немного познакомить итальянских читателей с «Заговором против человеческой расы»? Вы все еще думаете о ней как о своего рода книге «самопомощи» или ваше представление о ней изменилось с годами?
ЛИГОТТИ: «Заговор против человеческой расы» вполне можно было бы описать как научно-популярную книгу, написанную как популярный роман и сфокусированную на трех основных «С» – Страхе, Страдании и Странности. Ее сюжет (если можно его назвать так) обозревает, как реальные люди справлялись с этими явлениями – и как персонажи ужасных рассказов должны справляться с ними в своих вымышленных жизнях. Всяческий персонаж входит в жизнь с фундаментальным предположением о том, что мир вокруг него и он сам естественны. Но что, если в какой-то момент к нему приходит осознание чего-то странного в собственном существовании, чего-то, что разрушает натуралистический взгляд на жизнь? В литературе ужасов вестниками этой темной истины выступают разнообразные агенты – призраки, вампиры, существа из измерений, отличных от нашего собственного, оживающие неодушевленные предметы, все в таком духе. Мы не хотим, чтобы они были реальными, потому что так или иначе эти чудовища показывают, что мир – не естественное, а сверхъестественное место, странное не в утешительном,
