Дочь Господня - Устименко Татьяна Ивановна

Венеция, понятно, не стала исключением из этого печального правила. В ней насчитывалось целых пять кладбищ, три из которых, спешно созданные во времена ужасающего разгула бубонной чумы, в настоящее время не использовались, а стояли забытыми и заброшенными. Это считалось обоснованно благоразумным деянием, ведь одному Богу известно, какую страшную заразу можно по неосторожности выкопать в тех мрачных, полуразрушенных склепах. Но самым пышным и обширным в Венеции считалось огромное кладбище Святого Христофора, занимающее один из множества маленьких островков, образующих этт удивительный город, – остров Сан-Микеле.

Водный транспорт не работал, видимо, не доверяя отвратительной погоде, выражающейся в чередовании дождя и снега. На все корки костеря черную стригойскую магию, я дошлепала до ближайшего причала и хмуро уставилась на плавающие в воде льдины. Вечер давно уже вступил в свои законные права, старательно сливая чернильную тьму грозового неба со столь же беспросветной гущей Большого канала. Я приуныла. В условиях ощутимо надвигающегося шторма путешествие по воде превращалось в весьма рискованное предприятие.

Мои ноги, обутые в зимние ботинки на меху, успели замерзнуть, а прищуренные глаза, которыми я напряженно всматривалась вдаль, покраснели и слезились. Я неоднократно пожалела, что не прихватила с собой одну из бутылок со спиртным, во множестве заполняющих бар в квартире вервольфа. Плюс ко всему, я где-то посеяла свои отличные перчатки. Одеревеневшие на ледяном ветру пальцы посинели и утратили чувствительность. И я совсем уже намеревалась засунуть их в рукава куртки, как вдруг заметила бледное пятнышко света, медленно плывущее по беспокойно волнующейся воде. Клянусь слезами Богоматери, это была гондола.

– Эй, там, на борту! – отчаянно закричала я, размахивая руками и подпрыгивая на угрожающе затрещавших досках хлипкого пирса. – Гребите сюда!

Скрип, издаваемый веслом, плавно ходящим в железной уключине, становился все громче, приближаясь к берегу. И вскоре я уже смогла рассмотреть старое, латанное-перелатанное суденышко, кое-где еще сохранившее следы синей, лохмотьями слезающей с бортов краски. На кормовом настиле этого дряхлого раритета стоял не менее изношенный лодочник, сгорбленный и седобородый. Гондола плавно причалила к моим ногам, стукнувшись о пирс.

– И чего же ты тут делаешь, дочка? – на меня глянули выцветшие голубые глаза, лучившиеся приветливостью и оптимизмом. – Что понадобилось такой красивой девушке на этом захудалом причале, да еще в ночь, когда все веселятся на карнавале?

– И тебе доброго здравия отец! – с облегчением рассмеялась я. – Не иначе, мне тебя Иисус послал!

– Да нет, вряд ли! – непонятно хмыкнул старик, опираясь на весло и задумчиво забирая в кулак свою длинную окладистую бороду. – Помнится, его самого ходить по воде учить пришлось…

Я почувствовала, как мои волосы суеверно зашевелились на голове, вздыбленные ужасной догадкой.

– Отец, – испуганно проблеяла я, – а тебя как зовут, не святым ли Павлом случайно?

Старик хитро усмехнулся:

– Ну, святой, не святой – об том не нам с тобой судить, дочка. А родители и впрямь Павлушей кликали…

Я невольно отшатнулась назад:

– Отец, а не ты ли мертвых людей через Огненную пропасть переводишь, которая отделяет Рай и Ад от нашего мира?

– Эко ты, дочка, умно завернула! – неожиданно басовито рассмеялся старик. – Чистилищем ту пропасть называют. Бывает, кого и переведу, а случается, – тут он выразительно похлопал по веслу, – и перевезу.

Я потрясенно сглотнула, не смея вымолвить более ни слова, и окончательно убедившись, что за мной пожаловал сам Великий поводырь умерших душ.

– Ну, решайся же, дочка! – Павел приглашающе протянул раскрытую ладонь, предлагая мне подняться на борт утлого суденышка. – Ночь близится, да и непогода не на шутку разыгралась. Если уж отплывать, то только сейчас, а то глядишь – через несколько минут уже поздно станет. Решайся!

– А Господь мне поможет? – выразила надежду я.

– Хм, – откровенно засомневался Павел, – а не пора ли взрослой да самостоятельной стать? Самой решать – зачем жить и ради чего умирать стоит? На Бога надейся, а сам не плошай.

– Ой, если я с вами поплыву, то, значит, я умру? – робко спросила я, одну ногу несмело занеся на нос гондолы, но другой – продолжая прочно стоять на причале.

Павел сердито всплеснул руками.

– Бог с тобой, дочка! И как это только у тебя язык подобное сказать повернулся? Я ни в Рай, ни Ад никого насильно не заманиваю.

– А как же тогда? – недогадливо вопросила я, все еще колеблясь.

– А вот так! – посерьезнел лодочник. – Это уж как каждому из нас на роду написано. Одним – и на земле Рай, а другие и в Аду достойными людьми остаются. Это уж как ты повернешь, так оно и сложится.

– А потом я смогу вернуться к прежней жизни? – с надеждой спросила я, пристально заглядывая в блеклые глаза собеседника и стараясь почитать в них желанный ответ.

Но Павел торопливо отвернул голову.

– Э, нет, дочка, – печально промолвил он. – Это тебе не детские шалости. Ты сама понимать должна – коли принято решение, то обратного пути уже нет.

– Не жизнь и не смерть? – содрогнулась я.

Старик неопределенно пожал плечами:

– А что есть смерть?

Я молчала.

– А жизнь? – повысил голос Павел.

И опять у меня не нашлось ответа.

Святой лодочник разочарованно всплеснул ладонями и начал отчаливать, оставляя меня на пирсе. Его лицо отражало хмурое разочарование.

– А любовь, отец? – крикнула я с рыданиями в голосе. – Разве любовь ничего не значит?

– О-о-о, – нахмуренное чело Павла мгновенно прояснилось. – Она-то, дочка, посильнее жизни и смерти будет! И уж подавно сильнее проклятых кровососов!

– Значит, ее и спасать стану! А то я свою богоданную любовь совсем загубила! – я сильно взмахнула руками и прыгнула прямо в гондолу, не без труда преодолев полосу темной воды, успевшей отделить лодку от причала. Павел легко поймал меня за талию и усадил на обитую сукном скамейку в центре лодки.

– А вот это мудрое решение! – морщинистые губы благословляющим жестом коснулись моего влажного лба. – Ну, с Богом, значит!

Маленькая гондола птицей летела по извилистому руслу Большого канала.

Глава 10

– Ой, мороз, мороз, не морозь меня, не морозь меня-а-а, моего коня! – со всей дури горланил Натаниэль, зябко приплясывая вокруг вычурного мраморного надгробия. – У меня жена, ой, красавица… – он игриво пихнул под ребра кутающуюся в шубу Ариэллу. Ангелица скуксилась.

– У меня жена, ой, ревнивая… – воодушевленно продолжил Нат, нежно обнимая и лобызая отлитого из бронзы дога, величиной ничуть не уступавшего знаменитому заморенному казацкому коню.

Ариэлла громко чихнула, подтверждая правоту этого высказывания.

– У меня жена, ой, сопливая! – издевательски закончила Оливия, прикладываясь к почти опустевшей бутылке с русской водкой, а затем передавая ее Симону де Монфору. Получив в руки литровую стеклянную тару, Великий грешник заметно оживился и надолго припал к узкому горлышку, натужно дергая тощим кадыком.

– Много пить – вредно! – наставительно предупредила Ариэлла.

– Мало – тоже, – неразборчиво буркнул Симон, держась за бутылку, как утопающий за соломинку.

– Все, что есть хорошего в жизни, – либо греховно, либо аморально, либо ведет к ожирению! – посетовала Оливия, протягивая руку к вожделенному напитку и отбирая остатки водки у не на шутку увлекшегося де Монфора. – Не желаю умирать здоровой, святой и тощей!

– А я читал, что водку рекомендуют с соком смешивать! – с видом знатока сообщил грешник.

– Так ведь мы и смешиваем… с желудочным, – лукаво ухмыльнулась Оливия.

– И все равно, она и без всего – хороша! – Симон рукавом смахнул выступившие на глазах слезы и запихал в рот огрызок бутерброда с промороженной копченой колбасой и квелыми маринованными помидорами. – Как это все-таки здорово, что у русских есть благородная традиция оставлять на могилах своих близких выпивку и закуску…