Неприкаянные - Тулепберген Каипбергенов

Не вынули бы из ножен мечей нукеры и на краю каракалпакской земли, не окажись там аул «русского бия».

— Покорись, Маман! Склони голову перед ханом Хорезма! — сказал посланный для переговоров с «русским бием» Айдос. Вместе с соседом Мамана, разбойным Орынбаем, он приехал в аул за час до появления конницы Мухаммед Рахима. — Кровь-то степняков не вода, не даст она взойти семенам жизни. Не проливай ее!

— Кровь врагов наших вода, — ответил Маман. — И чем больше будет ее пролито, тем свободнее станет наша жизнь…

— Но и кровь твоих аульчан прольется, — вмешался Орынбай. — Сила-то какая идет! Растопчут хивинцы и аул твой, и тебя самого. Бери белый флаг и иди навстречу Мухаммед Рахим-хану!

Верно, сила шла великая. Земля гудит и под сотней копыт, а тут тысячи топтали ее. Слышен был гул, далекий пока, но с каждой минутой он приближался, становился все явственнее.

Ни слова Орынбая, ни топот копыт не напугали Мамана. Может, и напугали, но не выказал он этого. Ответил спокойно и Айдосу, и Орынбаю:

— Когда говорит Айдос, я слышу голос его сердца. Оно отдано Хиве и отдано давно. Не лжет Айдос. Когда говоришь ты, Орынбай, сердце твое молчит. Не любишь ты Хиву, на Бухару молишься. Меня же зовешь в стан ненавистного тебе Мухаммед Рахим-хана.

— Что говоришь?! — взвился Орынбай. — Сам лезешь в могилу и нас за собой тянешь. Вырвать надо твой черный язык!

— Не торопись! — остановил соседа Маман. — Будет еще время вырвать язык мой и снести мою голову. И если суждено мне умереть, то пусть жизни меня лишит прямой меч Айдоса, а не кривой нож Орынбая…

Кипело все внутри разбойного бия. Не хотел он ждать, когда наступит время расправы над Маманом, в эту минуту надо было отрезать язык «русскому бию» И Орынбай выхватил из ножен меч:

— Поторопим желанную тобой смерть!

Плечом своим могучим заслонил Мамана старший бий.

— Не вершить суд над Маманом послал нас хан, а показать ему тропу к воротам священной Хивы.

— В ад ему дорога, а не в священную Хиву! — прорычал разбойный бий.

— Дорогу в ад или в рай укажет аллах, а не грешный Орынбай. Поостынь, братец!

Айдос выехал вперед и обратился к Маману со словами, переданными ему ханом:

— Знает правитель Хорезма о намерении твоем защищать аул. Известно ему и число защитников. Капля эта малая против моря. Захлестнет это море аул твой, землю твою и землю друзей твоих. Ты мудр, Маман! Подумай! Приняв власть Хивы, замкнешь цепь, соединяющую все роды каракалпакские. Единой семьей станем жить в степи. Это ли не желание дедов и отцов наших!

— Деды и отцы наши, верно, мечтали о единой семье каракалпаков, — ответил «русский бий». — Но о семье вольных каракалпаков, а не о семье рабов. Говоришь, если я подчинюсь власти Хивы, то замкну цепь нашего единения? Нет, Айдос, это не цепь единения, это цепь неволи. Закует в нее каракалпаков хан хивинский, а расковать забудет. С опущенной головой станут жить и дети, и внуки наши. Не помогай, Айдос, загонять народ наш в ворота священной Хивы. Обратно выйти им не удастся…

— Режь ему язык! — завопил Орынбай. — Руби поганую голову!

Айдос отмахнулся от разбойного бия:

— Свой язык придержи. Не больно крепко он привязан. Оторвется не ровен час.

Маман поднял руку, останавливая спорящих биев:

— Братья, вы зовете меня в семью каракалпаков, а мира-то в вашей семье нет. Готовы друг другу глотки перегрызть. Не хочет такой семьи род оймауыт. Не хочет братства волков.

— Гонишь нас, Маман! — сказал огорченный Айдос. — Не внемлешь словам предостережения. Беда У твоего порога. Слышишь, стучат копыта?

— Слышу.

— Ветер смерти летит к Жанадарье. Склони голову, Маман! Буря минует павшего ниц.

— Нет! — ответил Маман.

Бии повернули коней и поскакали навстречу ханскому войску. Оно уже развернулось двумя крыльями, подобно черному дракону, и ползло к аулу.

Долгим был бой.

Трижды призывал к молитве правоверных мулла. Трижды полагалось оставить седла, опуститься на молитвенный коврик и произнести неизменное: «Аллах акбар! — Велик аллах!», а воины не слезали с коней, не опускались на молитвенные коврики. Они рубили и кололи, и каждый считал, что творит угодное — богу. Ведь хан объявил жанадарьинцев кяфирами — неверными. Кровь же неверного смывает все грехи и открывает пролившему ее ворота рая.

Кровь лилась обильная. Вся низина перед аулом окрасилась в цвет весеннего мака, и мак этот цветет торопливо на белом морозном снегу.

Жанадарьинцы и пришедшие им на подмогу казахи из аула Ата-бия бились отчаянно. Как ни старались хивинцы, не могли прорваться к высокому земляному валу, окружавшему «русский аул».

— Если впустим хивинцев, — кричал Маман, — впустим смерть свою!

Да, за земляным валом не оставили бы нукеры ничего живого. Не пощадили бы ни женщин, ни детей, ни стариков. Исчез бы род оймауыт.

Он и исчезал. Редели ряды жанадарьинцев. Рядом с земляным валом рос вал из человеческих тел. Быстро рос.

Защитники аула были разделены на две части. Одну возглавлял Аяпберген- сары, то есть Аяпберген-рыжий, вторую — Айтуган-батыр, сын Ата-бия. Оба славились на всю округу силой своей и своей ловкостью. Айтуган-батыр мог поднять годовалого бычка. Аяпберген- сары валил с ног коня. Знали об этом хивинцы и в одиночку не подходили к богатырям. Мечи с ними не скрещивали, копья и то бросали издали. Аяпберген отвечал тем же и никогда не промахивался. Настигало его копье и бегущего, и скачущего хивинца.

Айтуган-палван орудовал мечом, отсекал вражьи головы, как метелки камыша.

«Удержимся, — думал Маман. — До заката солнца немного осталось. Оно уже на краю степи. Погаснет закатный луч — уйдут хивинцы».

Однако как ни мало было времени до заката солнца, хватило все же его хану, чтобы задушить «русский аул». Бросил он еще одну сотню нукеров к земляному валу — лихую, отчаянную сотню. Засверкали на солнце мечи, огласилась степь криком: «Бей!»

На каждого батыра налетело по десятку нукеров. Взяли они в кольцо Аяпбергена, вырвали из его рук копье, чтобы не мешало орудовать мечами. Пришлось и батыру вынуть меч. Тяжел и остер он был, но все же один против десяти. Ловко наносил удары Аяпберген, но и ему их наносили. Толстая шуба спасала богатыря, однако мех не железо, пробьют и его. И пробили. Почувствовал Аяпберген спиной своей холод стали.

Зарычал Аяпберген. С еще большей яростью кинулся он на врагов, на мечи их злые. И тут уже не холод — тепло собственной крови почувствовал. Смерть увидел.

И когда увидел ее, близко совсем, прозвучал чей-то голос:

— Нужна ли тебе смерть, богатырь? Нужна ли смерть твоим джигитам? Брось меч!

Не понял Аяпберген, чей голос обращался к нему, но подчинился велению. Разжал пальцы, меч скользнул по гриве коня и упал на снег.

— Скачи за мной!

Кольцо нукеров распалось, будто его перерубили, и выпустило Аяпбергена.

Теперь он увидел того, кто приказал: «Брось меч!» Это был Орынбай.

— Хан ждет тебя, — сказал разбойный бий. — Он дарует жизнь смелому батыру и его джигитам. Поспеши к ханскому шатру!

Ускакал Аяпберген со своими джигитами, открыл правую часть земляного вала хивинским нукерам. Стали они обходить аул с запада.

— Ночь, где ты? — шептал Маман. — Скрой нас от врага!

Ночь была где-то рядом, но еще не накрыла темным пологом степь. Нукеры хана успели обойти аул, сбить джигитов Айтуган-батыра и ворваться в зимовку.

На колени бросились перед врагом степняки. Но это не избавило их от смерти. Озверелые нукеры убивали все, что возвышалось над землей. Аульчанам надо было лечь, надо было уткнуться лицом в снег, казаться мертвыми, только тогда их не трогали.

Маман не опустился на колени, не пал ниц. Кто-то сунул ему в руку белый платок, и он стоял с ним, как с флагом. Лицо его было мокрым от слез. Они стыли, превращаясь в серебристые, ледяные зерна.

Мухаммед Рахим-хан уходил за Амударью, в Хорезм.

На высоком берегу он остановился, чтобы проститься с провожавшими его каракалпакскими биями. Их было много, и все смотрели на хана с подобострастием и благоговением. Им, отдавшим себя, свой народ под власть Хивы, нужна была награда. И они ждали ее, облаченную в высокие и красивые слова.

Хан стоял под знаменами, победными теперь, и яркий шелк трепетал на легком ветру. Голова его была гордо поднята, и весь он олицетворял собой торжественность и неприступность.

— Дети мои! — произнес Мухаммед Рахим молитвенно. — Небу угодно было, чтобы каракалпаки объединились под властью Хивы и обрели наконец мир и покой. Вы вошли в нашу семью добровольно и потому заслужили право на почет и уважение своего народа, на защиту Хорезма. Вы остаетесь теми, кем были, все, кроме Мамана, проклятого богом. Земля, на которой вы стоите, теперь ваша земля. Пользуйтесь ею, ставьте на ней свои юрты, разводите скот, растите хлеб. Живите богато под солнцем Хорезма.