Некрасов - Николай Скатов

Но, конечно же, именно такие любови — и Некрасова и Тургенева — не психологические казусы, а исторические закономерности. В Панаевой Некрасов — вольно или невольно — нашел главный нерв, который и держит всю нервную основу его творчества, его мироощущения, чуть ли не самого существования его и, конечно, почти всей его любовной лирики — страдание. Страдание, которое получил от нее сполна и которым вполне наделил ее. Вот уж точно:

Мы с тобой бестолковые люди,Что минута, то вспышка готова,Разрешенье взволнованной груди,Неразумное, резкое слово.

Чернышевский, когда оказывался причастным к некрасовскому быту с его «вспышками» и «неразумными, резкими словами», явно, видя прежде всего в женщине страдательный элемент, демонстративно, подчеркнуто и несколько для него необычно целовал Панаевой руку.

Любовь здесь чаще всего и держалась страстным страданием. И неизбежно сопровождалась беспощадностью приговоров и бесстрашием перед, казалось бы, последним для любви испытанием — бытом: истинно, по слову самого поэта, «проза любви».

Проза: любовь, опущенная в горнило быта и проходящая через испытание пошлостью.

В пору особенно напряженных отношений с Панаевой, все более приближавшихся к разрыву, Некрасов написал стихи «Слезы и нервы»:

О, слезы женские, с придачейНервических, тяжелых драм!Вы долго были мне задачей,Я долго слепо верил вам.И много вынес мук мятежных,Теперь я знаю наконец:Не слабости созданий нежных, —Вы их могущества венец.Вернее закаленной сталиВы поражаете сердца.Не знаю, сколько в вас печали,Но деспотизму нет конца!Когда, бывало, предо мноюЗальется милая моя,Наружно ласковость удвою,Но внутренне озлоблен я.Пока она дрожит и стонет,Лукавлю праздною душой:Язык лисит, а глаз шпионитИ открывает... Боже мой!Зачем не мог я прежде видеть?Ее не стоило любить,Ее не стоит ненавидеть...О ней не стоит говорить...

Стихи были напечатаны в газете Суворина «Новое время» только через 15 лет, в 1876 году, совсем незадолго до смерти Некрасова, а почти сразу после его смерти издатель Пономарев прокомментировал: «По яркости изображения невольно подумаешь, что стихи полны автобиографического значения».

Вторая часть стихотворения в автографе имела подзаголовок «Кто?».

Кто же? Дело в том, однако, что «яркость изображения» это «автобиографическое значение» удвоила, утроила, учетверила, ...возвела в бесконечную степень. Кто? Да все.

Кто ей теперь флакон подносит,Застигнут сценой роковой?Кто у нее прощенья просит,Вины не зная за собой?Кто сам трясется в лихорадке,Когда она к окну бежитВ преувеличенном припадкеИ «ты свободен» говорит?Кто боязливо наблюдает,Сосредоточен и сердит,Как буйство нервное стихаетИ переходит в аппетит?Кто ночи трудные проводитОдин, ревнивый и больной,А утром с ней по лавкам бродит,Наряд торгуя дорогой?Кто говорит: «Прекрасны оба» —На нежный спрос: «Который взять?» —Меж тем как закипает злобаИ к черту хочется послатьФранцуженку с нахальным носом,С ее коварным «c'estjoli» Прелестно (фр.).И даже милую с вопросом...Кто молча достает рубли,Спеша скорей покончить муку,И, увидав себя в трюмо,В лице своем читает мукуИ рабства темное клеймо?..

В рукописи осталось, очевидно, сочтенное излишним объяснение:

Под иго пошлости всесильнойЛишь тот главы не преклонил,Кто рано под плитой могильнойНевинным сердцем опочил.Все к ней идем толпой послушной.Кто не упал, тот должен пасть.

Куда идем? Под иго пошлости или к могильной плите? Или под иго пошлости, как к могильной плите. В рукописи же остались зачерненные слова, видимо, совсем уж «автобиографического значения»:

Есть не одна такая пара.Я не таков. Мне не вкуснаНи раз погасшая сигара,Ни обманувшая жена.

Испытание страданием любовь прошла, но под игом пошлости сникала. Впрочем, и здесь, как видим, поэзия брала последний взяток. Завершался панаевский цикл в жизни поэта. «Слезы и Нервы» завершили стихотворный панаевский цикл, который навсегда остался в русской поэзии, как единственная в своем роде поэзия страдания и «проза любви».

Хотя и более опосредованно, но вряд ли менее полно, чем в русскую поэзию Панаева, вошла в русскую прозу Полина Виардо. Некрасов, так сказать, исторически насытил и здесь свою жажду-страдания. Тургенев удовлетворял свою — исторически.

Творчество Тургенева, все его мироощущение и самая жизнь его точно нашли, может быть, тоже единственную в своем роде точку приложения, удовлетворения постоянно возбуждаемой жажды — артистизм. Полина Виардо не только великая певица, не только выдающаяся актриса, но как бы сам воплощенный артистизм. Ее руки домогался Альфред де Мюссе. Ею вдохновилась на «Консуэло» Жорж Занд. Она приводила в экстаз Делакруа. Ее некрасивость парадоксалист Гейне назвал «почти прекрасною». В конце концов она вполне оценила буквально выросшего при ней в великого писателя русского молодого человека, которого ей когда-то, еще в 1843 году, представили словами: «славный охотник и плохой поэт».

Кстати сказать, ему, «европейцу» Тургеневу, видимо, импонировала и европейскость всей у испанки Виардо очень французской жизни, буржуазно комфортной, размеренной, рационально устроенной, рассчитанной и обдуманной. Сам быт не травмировал, не неглижировался, не оскорблял, а протекал всегда где-то рядом. Но Виардо удовлетворяла полно и разнообразно не только западничество Тургенева, но и его русскость. И если ее фразу о «дорогой русской публике» еще можно рассматривать как комплиментарный пассаж артистки, то слова о России — «своей второй родине» — нельзя не принять за искреннее признание человека, неплохо говорившего по-русски, безукоризненно по-русски певшего и писавшего музыку на стихи Афанасия Фета и Алексея Кольцова.

Так что и Некрасов и Тургенев многое взяли за этой своей страдательной, «ненормальной» любовью. Но и расплатились немалым: неприкаянностью, неустроенностью, в конце концов, и бессемейностью. Хорошо это понимали: каждый в себе и каждый в другом.