Малиновые облака - Юрий Михайлович Артамонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом медленно встает и направляется к дому, забыв лопату. Выйдя с кладбища, оборачивается: кланяется мужу, деткам, родным, соседям… Всем, всем. Все здесь близки ей. И те, кто умер при ней, и те, кого в глаза не видела, кто умер еще до ее замужества. Как их покинуть, на кого оставить?
5
Перед обедом под окном вдруг засигналила машина — громко, резко, победно. У Федоры будто оборвалось что внутри. «Неужто за мной, неужто все?» Она взглянула в окно и признала синюю «Волгу» директора совхоза.
А машина сигналит и сигналит: то будто хохочет злорадно, то. будто плачет со всхлипами. Торопит. А Федора и не глядит уже — спряталась в простенке меж окон, сидит — не шелохнется.
Заскрипела калитка, затопали в сенях, да так сильно, словно керемет идет. Дверь распахнулась, и вошел Илья. Он тоже когда-то здесь жил, но получил квартиру на центральной усадьбе, переехал. От его дома и следа не осталось.
— Жива ли? — бодро спрашивает Илья.
Он высокий и веселый, руки длинные, здоровые, как хлебная лопата, одет в хороший костюм и хромовые сапоги — не подумаешь, что шофер.
— Жива, куда я денусь… — нехотя произносит Федора. — Что мне сделается… — и в голосе ее слышится осуждение: мол, лучше бы уж лежать мне в постели при последнем издыхании или даже на кладбище, чем людей тревожить да самой маяться.
— Ну, так что скажешь?
Молчит Федора.
— Чай, не передумала?
Молчит Федора, не шелохнется, только пальцы на коленях бегают, теребят передник, будто остановиться не могут.
— Ну, хватит капризы строить. Чего ты здесь потеряла? А там, знаешь, какую тебе комнату дают?! Просторная, чистая, светлая — весь день солнце не заходит. Газ есть, холодная и горячая вода, печь не надо топить, по нужде не надо на улицу бегать — чего тебе еще-то нужно?! Ничего совхоз не жалеет. Живи — не хочу!
— Вам, молодым, ничего не жалко…
— А тебе-то что жалеть? Развалюху эту? На кой черт она тебе сдалась? На дрова давно пора. Вот придет бульдозер — разом спихнет. Поле здесь будет, поле. Хлеб будет расти. Понятно тебе?
— Так, так… И не узнаешь, где твой дом, где родные лежат…
— Да не горюй, не тронут кладбище. А дом… Где живешь — там и дом твой! Разве не так?
— Не тронут, говоришь? — недоверчиво переспрашивает старуха.
— Нет, не тронут. Я узнавал. Рядом с рекой оно, никому не мешает…
Илья прошелся по комнате, скрипя сапогами, потыкал носком в груды старья на полу, хмыкнул.
— Ну, давай, давай, бабуся. Собирайся. Там уж заждались тебя, весь поселок собрался. Даже оркестр есть.
— Музыка, что ли?
— Музыка, музыка…
— Это зачем же? — Федора подозрительно глядит на Илью. — Это вы что надумали?
— Так ведь ты у нас последняя упрямица из Энермучаша. Так-то. Конец старой жизни — новая идет! Радуйся, бабуся!
— Музыка-то чего, не понимаю? Похороны, что ли? Помню, этак-то, когда колхоз еще был, председателя хороняли…
— Да какие похороны? Чего выдумываешь? — Илья подсаживается к Федоре на лавку. — Честь тебе такую оказываем. Поняла? Да ты не беспокойся, хорошо там тебе будет. За квартиру платить тебе не надо, еще и пенсию давать будут! Глядишь, и замуж еще выйдешь! — Посмеиваясь, он поглаживает ее плечо, смотрит в глаза, подмигивает как заговорщик. — Ну, бабуся! Ну! Будь немного смелее… Видишь, здесь и света у тебя нет, и дров, я посмотрел, нема… Иван Степанович так мне и наказал: без Федоры лучше не возвращайся. А будет отказываться, говорит, так свяжи толстой веревкой, брось в машину и вези. Вот так! — пугает Илья бабку, надеясь хоть таким образом уломать упрямую. — Если тебе самой все равно, то хоть меня пожалей: как я вернусь без тебя? Там же люди, оркестр, директор…
— А ведь машина-то у тебя маленькая! — быстро повернувшись к нему, говорит вдруг старуха.
— Двоим места хватит, — смеется Илья. — Еще останется!
Он встает, потирая руки. Дело, кажется, сделано, стронул бабку с мертвой точки, теперь никуда не денется, согласится.
— А это все куда? — Федора показывает на груды одежды, белья, посуды. — Да еще в сарае у меня…
— Зачем тебе это барахло? — Илья поддевает сапогом чугунок и бросает его на кучу. — Да у тебя же в новой квартире все есть, все готово: койка, перина, подушки, да такие мягкие-мягкие, ляжешь — будто в воду… И посуда всякая. Да не чугунки зги черные — аж блестит вся. Видишь, как о тебе заботятся? А ты? Ни с чем не считаешься, не ценишь людского беспокойства. А ведь ты не такая-сякая, не первая встречная-поперечная — ветеран труда, орденоносец. Должна бы понимать.
— Какое тебе барахло? — сердится вдруг Федора. — Не тобой нажито, не тебе и хаять!
— Нет, нет, не барахло, что ты. Оговорился я, — идет на попятную Илья. Вот чертова бабка, не знаешь, как и говорить с ней. Ляпнешь чего сдуру — и уедешь ни с чем. Как же улестить-то ее?
Илья становится вдруг очень серьезным и важным.
— Ты знаешь, куда пойдут все эти старые вещи? — спрашивает он.
— Куда? — настороженно глядит на него Федора. — На помойку, чай, выбросишь?
— Нет. Я их в школьный музей сдам. Пусть ребятишки знают, как раньше жили, пусть вспоминают стариков. Верно говорю?
Федора успокаивается. Сказанное Ильей ей нравится. А он уже обнимает ее за талию, тянет к двери.
— Пусти, л сама. Не арестантка какая…
— Вот и хорошо. Вот и ладно, — воркует Илья. — Давно бы так.
Федора снимает фуфайку, старые валенки, надевает выходной плюшевый жакет, выходные же яловые сапожки, повязывает голову большой пуховой шалью, достает из сундука небольшой узел, увязанный в простыню, а следом маленький узелок — в головном платке. Видно, уже давно приготовилась.
— Чего стоишь? Пошли! — говорит она Илье, пропуская его вперед, выходит сама и запирает входную дверь на замок.
— Э-эх, бабуся! — радостно кричит Илья. — Прокачу тебя с ветерком!
— Погодь, погодь, — останавливает его Федора. — Шарика надо взять. Без него с места не тронусь.
А собака уже здесь. Бегает большими кругами
