Роксолана. Роковая любовь Сулеймана Великолепного - Павел Загребельный

Тем временем к Сулейману прорвалась его сестра Хатиджа и подняла крик, зачем он оставил ее мужа с войском, бросил его одного на растерзание коварным янычарам, а сам бежал в Стамбул.

– Они сожрут Ибрагима! – рыдала Хатиджа. – Эти ненасытные ваши янычары проглотят все на свете, и моего мужа, моего мужа…

Сулейман хотел все перевести в шутку:

– Если и проглотят, то твой грек сумеет изловчиться и выскользнет через другое отверстие.

– Я знала, знала! – закричала Хатиджа. – Вы давно хотите его смерти! Вы и ваша Хуррем! Я все знаю!

Он прогнал сестру, но вынужден был выслушать валиде. Та была спокойна, как всегда, хотя спокойствие давалось ей нелегко, Сулейман видел это по ее более бледному, чем обычно, лицу и потемневшим, даже страшно было смотреть, красиво очерченным губам. Она пришла жаловаться. Не на кого-то – на него самого, ее сына. За то, что не подпускал ее к себе со времени янычарского бунта. Не советовался. Не сообщал о своих намерениях. Даже о великой победе под Мохачем не написал своей матери. Теперь он терпит такое глумление от Хасеки. Позор для дома Османов! Султан должен быть повелителем гарема. Не он падает к ногам женщины – женщины ползают у его священных стоп!

– Она нездорова, – напомнил Сулейман.

– Нездоровую заменят здоровые. Вы должны позаботиться о себе, сын мой. После такого тяжелого похода. После того, как смерть летала над вашей царственной головой. Придите к юным красавицам, посмотрите на их танцы, послушайте их песни. Не следует так пренебрегать собой и всем вокруг.

Она шептала и шипела, как старая змея. Он отмахивался от ее шипения, а сам наливался раздражением против Роксоланы. Всему есть предел. Ей тяжело, она больна, у нее умер сын, но ведь то и его сын! И ему тоже было тяжело, да и сейчас не легче! Был на краю гибели. Трясина могла засосать его так же, как короля венгров. Разве не имеет он теперь права наслаждаться жизнью?

– Я подумаю, – пообещал он валиде.

Послал узнать о здоровье и настроении Роксоланы, спросить, не хочет ли она его видеть. Она передала: не хочет, ничего не хочет, ничего и никого. Замкнулась в своей ненависти – пусть. Он отплатит тем же.

Пошел вечером в гаремный зал приемов, сидел на белом троне, по бокам – валиде и сестры Хатиджа и Хафиза, смотрел на танцы, слушал песни, потом бродил меж одалисок, вдыхал запах молодых здоровых тел, взял у кизляр-аги прозрачный платочек, опустил его на круглое плечо очаровательной, как всегда, Гульфем. «Пусть принесет мне платок», – велел Ибрагиму.

Больше не ходил к одалискам, но каждую ночь звал к себе в ложницу Гульфем, и та не утерпела, побежала похвалиться своим счастьем к Роксолане.

– О, Хуррем, ты не можешь себе представить, какой султан, какой он!

Уже не называла Роксолану «моя султанша», не обращалась на «вы», тыкала, как последней служанке, и все только Хуррем да Хуррем. А где та прежняя Хуррем, веселая, где та ее веселость, когда она лежит и, может, умирает, а эти здоровущие самки никак не дождутся ее смерти?

– А какие слова знает он! – захлебывалась от восторга Гульфем. – Ты не поверишь никогда! Говорит: «Я хотел бы оттянуть глаза от твоей прелести, а они не хотят, влекутся к тебе, цепями красоты притянутые». Слыхивала ли ты когда-нибудь такое? А о моем теле! «Красота твоего тела, говорит, состязается с луговыми цветами. Цветом нарцисса блистает твое лицо, говорит, розы распускаются на твоих щеках, говорит, фиалками сияют лучи твоих очей, говорит, кудрявые волосы вьются сильнее плюща, говорит. И не женщина, ты, говорит, а огонь в его очищенном виде». Не знаю, чем и угодить, чем отблагодарить за такую ласку его величество!

– Ты же отплачиваешь своим телом, – насилу сдерживая отвращение, тихо проговорила Роксолана.

– Ох, что мое тело! Он сказал: в теле может быть возвышенность, но нет величия. Я хочу величия для него.

– Имеет величие без тебя.

– Но я хочу подарить тоже. Уже договорилась с Коджей Синаном, чтобы он, не разглашая об этом, начал ставить на мои деньги большую джамию в Ускюдаре. Это будет самая прекрасная джамия в Стамбуле. Джамия любви. Я назову ее именем падишаха, не сказав ему. Чтобы было неожиданностью. Что ты скажешь на это, Хуррем? Никто не додумался до такого. Я первая!

– Это благочестиво, – слабо улыбнулась Роксолана. – Да поможет тебе аллах! Но где ты возьмешь столько денег? Ты знаешь, сколько надо на джамию?

– Повелитель щедр безмерно! Он осыпает меня золотом всякий раз. Я буду собирать. Я хочу собрать…

«Хочу собрать» – от этого хотелось расхохотаться. Эта глупая одалиска даже не представляет, какую петлю она набрасывает себе на шею. Где она сможет взять столько денег? Разве что станет султаншей? Но и то понадобились бы целые годы. Ведь сокровищница не открывается даже для султанши.

– Может, я скоро умру, – сказала Роксолана медленно, – но я хотела бы помочь тебе в этом святом деле. Примешь от меня мое приношение на твою джамию?

– О ваше величество! Пусть дарует вам аллах здоровье и радость для очей! Я стану молиться о вас денно и нощно! Вы такая добрая, такая щедрая!

Добрая или щедрая! За деньги и за обещание вскоре умереть можно купить хотя бы неискреннюю почтительность. И снова станут называть тебя султаншей и величеством. Роксолана поглядела вслед Гульфети с грустью и ненавистью. На кого променял ее султан? Здоровая и глупая телка – и больше ничего. Проклятые самцы!

Через несколько дней призвала к себе Кинату. Не видела одалиску давно, но та не изменилась. Такая же веселая, беззаботная, молодая и глупая, как и Гульфем. Белое, сладкое, как халва, тело так и стонало без мужских объятий.

– Слышала о Гульфем, Кината?

– О боже! – всплеснула та руками. – Моя султанша, эта лахудра вознамерилась заменить вас не только в султановой постели, но и на троне! Слыхано ли такое? Похваляется, что падишах будет держать ее возле себя, пока она не принесет ему наследника, наплодит сыновей, как вы, ваше величество! А эта толстозадая ведь бесплодна, как трухлявый пень. Все это знают, знает и она, теперь молится аллаху, чтобы послал плодовитость ее холодному лону, хочет строить мечеть, – а не поможет ведь никто, ничто и никогда. Пусть бы даже вышла за врата Баб и-Хумаюн и припала к ногам бесстыжего деда Химет-деде, что сидит там под чинарой и проделывает мерзкие вещи со всеми стамбульскими девками, которые хотят понести.

– Счастье, когда женщина во всем остается женщиной, правда же, Кината?

– О боже!

– Ты такая же настоящая женщина, Кината, как и я, не то что эта ленивая Гульфем. Правда же?

– О боже, ваше величество!..

– А ты, Кината, хотела бы попасть на священное ложе?

– Я? О боже! Моя султанша! Кто же в гареме не хотел бы? Но как, как? Об этом даже страшно и подумать…

– А если я подумаю за тебя?

– Вы? О боже!

– Купишь это право.

– Куплю? У кого?

– У Гульфем.

– У Гульфем? Как? За что?

– За деньги. Она нуждается теперь в больших деньгах, а их у нее пока нет, да и вряд ли будут. Нужно помочь ей. А она пусть поможет тебе. Я дам тебе денег, а ты предложи их Гульфем за право пойти к султану.

– О боже! Моя султанша!

Кината упала у постели, схватила руку Роксоланы, целовала ее, обливала слезами растроганности и радости.

– Встань и отпусти мою руку, если не хочешь ее оторвать. Видишь, как я слаба. Возьми вон там кожаный мешочек с дукатами. Хватит тебе откупить у Гульфем не одну ночь.

– А султан? Ваше величество, что скажет султан?

– Это уже зависит от тебя.

– О боже!

Когда в одну из ночей молчаливый кизляр-ага впустил в султанову ложницу белотелую Кинату, Сулейман чуть не бросился на одалиску с ножом.

– Как ты сюда попала? – хмуро спросил он, отступая от нее в темноту, словно бы и впрямь остерегался сам себя.

Кината упала на ковер.

– Мой султан, я умолила Гульфем уступить мне эту радость.

– Как ты сюда попала, спрашиваю?

– Я купила эту ночь у Гульфем.

– Купила? – Султан хлопнул в ладоши, кизляр-ага возник в ложнице, как дух. – Повтори, что ты сказала, – велел Сулейман Кинате.

– Я купила эту ночь у Гульфем.

– Слышал? – поднял глаза султан на боснийца. – Твоего султана продают, как мешок шерсти. Как поступают с теми, кто продает султана?

Он отвернулся, и кизляр-ага мигом выпроводил из ложницы глупую одалиску. «Счастье твое, что его величество не вспомнил о тех, кто покупает», – процедил он сквозь зубы, толкая Кинату перед собой в сумрак длиннющего коридора.

А от Гульфем не осталось ничего, только отчаянный вскрик посреди ночи в недрах гарема, но слишком бездонны те недра, чтобы этот крик мог вырваться наружу! Может, и угрожала несчастная одалиска, может, звала на помощь всемогущего султана, никто не слыхал, а евнухи, зашивавшие ее в кожаный мешок и тащившие через сады гарема к Босфору, были глухи, немы, слепы, ибо наделены были только единственным даром – послушанием.

Роксолане весть о смерти Гульфем принесла Кината. Упала у ее ложа, ее трясло от рыданий.