Великая Российская трагедия. В 2-х т. - Руслан Хасбулатов

Другие, стоящие полукругом ребята в униформе молча кивнули, отдали честь. Расступились. Я прошел. Слышать это в такие трагические минуты, может, было утешительно, но и горько. Нет, ребята, думалось мне, если мы терпим поражение, значит, я не сделал всего, чтобы не допустить поражения.

Шел и думал: что же сказать этим мужественным парням? Даже в эти трагические для каждого из них минуты, они хотели поддержать меня...

Рано утром был убит отец Виктор. Он вместе с другими священниками (Алексеем Злобиным, отцом Никоном, отцом Андреем) организовал крестный ход вокруг “Белого дома”. Взывал к совести солдат, пытался сеять добро в ожесточившихся сердцах. Отец Андрей после освобождения мне рассказал, что на отца Виктора наехал танк и стал кружиться. Искромсали тело священника в клочья перед Российским Парламентом. Вечная ему память!..

Среди оставшихся в “Белом доме” была хрупкая девушка. Как-то, быстро проходя по переходу, я увидел, как она взяла громкоговоритель и в сопровождении двух парней направилась к разбитому окну, выходящему на Набережную. Стала просить атакующих не стрелять, пыталась объяснить, что здесь — защитники Конституции, текие же молодые ребята, как и они, говорила, что здесь нет никаких преступников, а ребята имеют единственную цель — защитить Конституцию, защитить парламентариев, сотрудников, работающих в Российском Парламенте. Депутаты, — говорила она, — написали те Законы, по которым живут люди, само государство, они — не военные. Разве мирных людей, пришедших к ним на защиту, можно убивать?

Еще долго, взволнованно, путая слова, говорила в громкоговоритель эта мужественная девушка. По ней открыли сильный огонь. Она продолжала говорить. Я не выдержал, закричал ребятам: “Уберите девушку!” Они подскочили к ней — не успели! Она вскрикнула, схватилась за левый бок, сквозь пальцы показалась кровь... Я, как очумелый, кинулся вон — не было сил смотреть на все это, слышать это...

Я чувствовал свою вину за то, что не сумел обеспечить разгром ельцинского путча быстро и решительно. И в то же время сознавал свою ответственность за тех, кто стрелял в эту девушку, в людей у мэрии, у “Останкино”. А сейчас убивал нас.

Никак не мог отделаться от мысли, что и за штурмовиков, наступающих на “Белый дом”, и за защищающихся в нем — за всех за них я в равной мере ответственен перед Законом и перед народом.

Эти последние часы и минуты в Парламентском дворце были страшными для меня: в силу неотразимости наступающего конца — гибели Верховного Совета, Конституции, Демократии, мечтаний о свободе, равенстве, счастье.

Расстрел танковыми орудиями всего того, чем жил последние годы — надежды на улучшение жизни людей, их нравственное, культурное освобождение, построение прочных демократических институтов власти, которые контролировались бы самим народом... Но — побеждает обыкновенный фашизм...

Как мужественно вели себя мои друзья-парламентарии, как достойно они встречали нашу гибель!

... В примыкающих к Палате национальностей коридорах — множество людей, много незнакомых лиц. Подходят, здороваются, некоторые благодарят (за что?), прощаются... Зашел в зал Палаты — депутаты наши сидят в креслах, некоторые дремлют, разговаривают между собой, другие расхаживают по рядам. Увидев меня, Людмила Бахтиярова говорит: “Подойдите сюда, Руслан Имранович!” Шиповалова и Сорокина просят выступить... Выступил.

Выступают поочередно — Бабурин, Павлов, Воронин, Румянцев, Агафонов... Женщины-депутаты ведут себя особенно мужественно — ни одного упрека я не слышал от них, не видел ни одного осуждающего взгляда. Наоборот — подчеркнутое уважение, попытки улыбаться, иногда — сквозь слезы... А у меня в висках стучит: “спасти людей, спасти”. Сердце стучит: “Спасти надо, спасти людей”.

Было начало 12-го, почти полдень, когда я опять зашел в Палату национальностей после этого тяжелого случая. Все смотрят на меня. Рядом — Солодякова Нина, Пономарева Тамара, Бахтиярова Людмила, Залевская Ирина, Шиповалова Лидия, Сорокина Мария. Залевская нерешительно спрашивает: “Есть ли надежда, Руслан Имранович?” Отвечаю: — “Надежда умирает последней. Будем надеяться на лучшее, хотя по радиоперехвату зафиксированы приказы давить мирных граждан, если они будут бросаться под идущие к “Белому дому” танки”. Я сказал, что мы предпринимаем все усилия, чтобы вывести из здания женщин и детей. Женщины энергично завозражали, громче всех Светлана Горячева. Она сказала, что в этом случае мужчин еще скорее перестреляют...

Один из казачьих командиров, подразделение которого приехало с Южного Урала, подошел ко мне: “Спасайте всех, Руслан Имранович, у меня 17-летние ребята. Из 150 человек осталось пятеро”...

Внутрь здания прорвались через десяток основных подъездов ударные передовые группы войск и ОМОНа. Штурмовики непрерывно стреляли из автоматов, швыряли гранаты. Их взрывы сливались с залпами пушек. А потом загрохотали орудия танков, прожигая насквозь верхние этажи бронебойными кумулятивными снарядами. Парламент умирал постепенно, с верхних этажей, смерть снижалась в пламени и в черной копоти вспыхнувших пожаров.

В зале Палаты национальностей, лишенном окон и потому недоступном пулям, теснились в полутьме депутаты, канцеляристы, секретарши, стенографистки, официантки парламентской столовой, журналисты, не ушедшие демонстранты. Будто в катакомбе, тлели огоньки свечей. Стены вздрагивали от грома артобстрела. Кто-то из женщин запел старинную русскую песню. Им хором подпевали. И снова пели. Декламировали патриотические стихи. Кое-кто молился. Некоторые писали прощальные записки своим семьям, опасаясь самого худшего. Но мне казалось, что они надеются на меня, на Руцкого — что мы сможем найти какой-то выход даже из этого, казалось бы, безнадежного положения...

Стреляют очень сильно. Подходит Ачалов, говорит, что у набережной — десантники. Хочет попробовать добраться до них, попросить прекращения стрельбы. Я отговариваю, несколько иронически говорю: “Раз для этого не хватило двух недель, что же теперь...” Ачалов прощается, хромая, уходит. Я сижу, курю трубку. Подсаживаются Александр Коровников, Иса Алироев и Виктор Баранников. Говорить, собственно, нечего. Коровников говорит что-то о самолетах, вертолетах, которые “должны” подойти на помощь. У меня не было желания сказать что-нибудь резкое — лишь улыбнулся саркастически, во всяком случае, мне того хотелось. Через полчаса Ачалов возвращается, говорит: “Сильный огонь”. “А что, выходя, вы разве не догадывались об этом?” — Молчит... Ахметханов смеется.

В приемной, у большого стола, где обычно работал дежурный секретарь, плашмя на полу лежал Румянцев, раскинув ноги, и говорил с кем-то по- венгерски. Мозг автоматически отметил: “А я и не знал, что Олег говорит еще и по-венгерски...” Хусейн, мой двоюрный брат, протягивает телефонную трубку, говорит: “Зорькин!” Хватаю трубку, кричу: “Валерий Дмитриевич, вы живы?” — Тут же, издеваясь привычно над собой, — “Конечно, вы живы, иначе как бы я мог с вами говорить.” — И сразу — “Вы знаете, что здесь происходит? Здесь обыкновенный фашизм. Десятки тысяч людей, до зубов вооруженных, танки, бронетранспортеры, — все это штурмует парламентариев и напуганных гражданских лиц, в том числе женщин и детей! Вы себе это представляете? Я прошу вас приехать сюда, Валерий Дмитриевич! Приезжайте со всем составом Конституционного суда!”

Зорькин: — Я постараюсь, Руслан Имранович. Я даже не знаю, что сказать вам — непрерывно стараюсь дозвониться до Ельцина, до Черномырдина — не соединяют. Другие официальные лица ссылаются на них (грохот взорвавшегося снаряда). Что это, орудие?..

Руцкой: — Руслан Имранович, скажите ему, чтобы приехал с руководителями регионов и иностранными послами.

Я: — Вы можете приехать с кем-нибудь из руководителей регионов, послами?

Зорькин: — Я постараюсь (еще один разрыв). Больше ничего не слышно.

Я опять захожу в свой кабинет, сажусь в рабочее кресло за большой стол. Обхватил руками голову. Опять думаю — что же делать, как вывести отсюда людей? Через подземные ходы? Не получится — перестреляют в полумраке.

Заскакивает Юра Гранкин вместе с Махмудом Дашкуевым. Кричат: “Нельзя здесь сидеть — снаряды, снайперы — окна под их прицелом!”

Выхожу из кабинета — Руцкой, Воронин, Агафонов, Румянцев, Исаков, Исаев окружили Аушева и Илюмжинова. Рассказывают, друг друга перебивая. Я подошел, поздоровался. Сразу спросил: “Есть ли возможность остановить штурм здания? Надо спасать людей. Мы свой долг выполнили до конца. Здесь никаких экстремистов нет. Все подчиняются Руцкому и мне. Много убитых и раненых, судя по докладам, есть больные, женщины.”

Отвечают, что не могут ни попасть к Ельцину, ни дозвониться. Черномырдин настроен агрессивно, никаких переговоров не признает. “Надо перебить эту банду”, — вот его несколько раз повторенные слова.