Тайна Санта-Виттории - Роберт Крайтон

В виноградниках царило оживление. Никто не мог припомнить, чтобы виноградины были когда-нибудь такие налитые, такие тяжелые, а гроздья — такие большие. Корзины с виноградом тоже были тяжелые, как никогда, и прессы не успевали с ним справляться, так что приходилось работать в давильне до поздней ночи при свете, который давал Лонго, несмотря на угрозу бомбежек с воздуха. Целый день густой сок бежал из-под прессов по желобам в бочки, и они наполнялись быстрее обычного. Вина было много и все знали, что если при этом оно еще окажется хорошим, то год выдастся такой, какого и не упомнит никто в Санта-Виттории.

Люди были возбуждены и от души веселились; ведь по мере того как текло вино — а тысячи галлонов вытекли из-под прессов и уже сто тысяч галлонов пробежало по деревянным желобам в бочки, — все яснее становилась разгадка тайны и ответ на первую часть вопроса: есть в Санта-Виттории вино или нет; все это происходило на глазах у немцев, но они ничего не видели, потому что глаза Их непривычны к вину.

И вот, когда сбор урожая подходил к концу и ободранные лозы выглядели положительно непристойно, точно их раздели донага, Бомболини принял смелое решение. Он пересек Народную площадь и пригласил капитана фон Прума и солдат принять участие в празднике урожая.

— Не знаю, право. Насколько я понимаю, это ведь своего рода религиозная оргия. Во время нее много пьют, людьми овладевает что-то вроде истерии. По-моему, ваша идея не очень удачна, — сказал фон Прум.

— Пусть будет истерия, но это истерия веселая, — возразил ему Бомболини. — Без всяких обид и горечи. На празднике урожая не бывает врагов. Особенно если вино доброе.

— Я подумаю, — сказал немец.

— У нас на этом празднике никогда еще не присутствовали чужеземцы. Я приглашаю вас в ответ на ваше предложение насчет вина. Люди считают, что вы тем самым проявили к нам уважение.

Фон Прум приложил палец к губам и уставился в потолок.

— Значит, люди считают, что я проявил к ним уважение, — повторил он.

— Они считают, что это было очень великодушно с вашей стороны. Поэтому мы хотим, чтобы вы были почетным церемониймейстером на нашем празднике.

— Это очень большая честь, — сказала Катерина.

— Большей чести мы никого не удостаиваем, — сказал мэр.

— Ну, что ты скажешь? — спросил капитан, обращаясь к Катерине.

— Я просто не вижу, как ты можешь отказаться, — сказала она.

И тогда капитан фон Прум — от имени своих солдат — принял предложение прийти на праздник.

— Вы, конечно, хотите, чтобы мы пришли в парадной форме, — сказал он.

— Народу это польстило бы, — сказал Бомболини. — Мы даже дадим вам нести статую святой Марии во главе процессии. И включим в число тех, кто будет выжимать сок из последнего винограда. По старинке — ногами, как у нас принято. Последние капли вина.

— А вот это уже великодушно с вашей стороны, — сказал фон Прум. — Вы обладаете даром прощения. А я только учусь этому.

Бомболини собрался уходить.

— Некоторые наши традиции могут показаться вам несколько странными, но я думаю, вам ничего объяснять не надо, — сказал мэр. — Вы обидите людей, если не выполните их. Мы твердо следуем традициям.

Капитан фон Прум обещал все выполнить.

Вино в первой бочке перестало кипеть на пятый день после того, как был выжат виноград, и это означало, что праздник урожая начнется раньше обычного. Ночи стояли холодные и туманные, и в бочках оседал осадок, а вино, охлаждаясь, становилось прозрачным.

Весь виноград, за исключением того, который оставляли, чтобы во время праздника по традиции выжать из него сок, был уже собран. По всему городу висели гроздья, которые женщины срезают и сохраняют на зиму, когда нет свежих фруктов, — они висели на лестницах, в дверных проемах; со всех крючков и гвоздей на всех стенах в Санта-Виттории свисали кисти и гроздья, целые каскады винограда. Прошло восемь дней с тех пор, как начали давить виноград, и вот на девятые сутки, вечером, Старая Лоза опустил свою мерку в одну из бочек, и вино, которое он оттуда достал, оказалось почти прозрачным.

— Время подходит. Готовьтесь! — приказал Старая Лоза. — Утром я сниму с вина пробу.

Трудно описать, что тут начинается. У фонтана выстраивается длинная очередь — сразу набегает не меньше пятидесяти женщин, потому что все хотят помыться и даже искупаться перед праздником. Трех человек посылают за Лоренцо Великолепным, Лоренцо- винодавильщиком, чтобы привести его в город. Еще троих посылают в Сан-Марко-делла-Рокка за оркестром, который всегда играет нам, получая за это бочонок молодого вина. Кто-то идет за Мароттой — взрывником: он вместе с сыном запускает нам фейерверк. Конечно, не очень приятно нанимать кого-то из Скарафаджо, но, по счастью, Маротта не родился в этом городе и, следовательно, не может считаться коренным скарафаджинцем.

«В постель, в постель, спать!..» — кричат матери детям. Но ни один ребенок не спит здесь в ночь перед праздником — это уж как закон. У старух тоже есть свои обязанности: они вытаскивают соломенные шляпы, предназначаемые обычно для мулов и волов, и отправляются за цветами, чтобы сплести гирлянды и надеть их потом животным на шею. Кое-кто отправляется на виноградники нарубить лоз для украшения статуи святой Марии и нарвать виноградных листьев, в которые оденут ее.

Девушки занимаются прическами и платьями, а женщины постарше подновляют традиционные костюмы, чтобы надеть их еще разок. Мужчины почти ничего не делают. Они счищают грязь и навоз с сапог и с ног и вытаскивают свои черные костюмы — те, у кого они есть, — а потом стоят и толкуют о вине, снова и снова, без конца, без устали повторяя одно и то же, будто это великая истина, которую они только что открыли.

Они рассуждают о том, будет вино густое или жидкое, черное как ночь или красное, как глаз голубя, резкое или мягкое, легкое или тяжелое, и будет ли у него такой, как надо, букет, а главное — будет ли оно в этом году по-настоящему frizzantino, то есть такое, чтоб точно иголочками кололо и слегка жгло язык, как всякое доброе вино.

В этот вечер никто не пьет: надо, чтобы к утру голова была ясная, рука твердая, а рот чист для первых глотков молодого вина. Многие мужчины всю ночь не ложатся спать и топчутся у фонтана, неся почетную вахту в честь вина. Они изводят друг друга предположениями о том, какое скверное будет вино, какой поганый у него будет вкус и какая от него будет оскомина.

«Откуда ему быть хорошему-то! Помнишь, какой холодный дождь прошел две недели назад? Чего уж теперь ждать! Он погубил виноград».

Им точно кажется, что скажи они доброе слово — и бог вина за ночь отвернется от них. Короче, делается это в целях самозащиты: ведь если ты не ждешь ничего хорошего, тебе и обидно не будет! Ну, а кроме того, к вину надо относиться со смирением, ждать только самого худшего: подставить, как принято здесь говорить, богу вина свою задницу и ждать пинка.

В два часа ночи, когда на дворе хоть глаз выколи, большинство женщин было еще на ногах. Несколько мулов и волов, увешанных цветами, украшенных лозами и виноградными листьями, бродили по площади как неприкаянные, поскольку уже не надо было таскать на гору корзины. Такими же неприкаянными чувствовали себя и люди.

— Даже фрицы не позарились бы на это вино, — сказал кто-то.

— Ну что ж, продадим его на уксус.

Вокруг всей площади, прямо на камнях, сжавшись в комочек от холода, лежали дети и ждали зари, боясь что-либо пропустить. Они знали, чего ждут, — знали, что, оставшись дома в теплых постельках, они пропустили бы первые звуки праздника, раздавшиеся на Корсо Кавур.

Все началось, когда еще было темно и стрелки часов только что перевалили за четыре.

Началось не так, как начинается обычный день — постепенно, мало-помалу, а сразу, точно день вдруг прорвался и забил фонтаном.

Какой-то ребенок выбежал на Народную площадь.

— Идут! — крикнул он. — Я их видел. Они уже у Толстых ворот.

Они уже ступили на Корсо Кавур, и звуки их труб донеслись до нас, словно усиленные мегафоном. Это был духовой оркестр стражников и арестантов уголовной тюрьмы Сан-Марко. Они, должно быть, шли всю ночь, всю темную ночь напролет, эти славные люди, надежные люди, которые еще ни разу не подвели нас, — шли от самых ворот тюрьмы, что стоит на горе, через долину, потом вверх на нашу гору, к Толстым воротам, и все это время в уже редеющих сумерках ночи дули во всю мощь легких и сердец в свои инструменты, будя детей, перекрывая испуганное блеяние овец, и бренчанье колокольчиков, подвешенных к шеям волов, и грохот канонады на юге, заглушая даже петухов, у которых они украли это утро.

«Восславим Гарибальди!» — звучало в четыре часа утра; «Славься, Италия!» — в десять минут пятого, когда они вступили на наши улицы; «Марш альпийских стрелков» — у начала Корсо; и на площади, под чеканный шаг, — снова «Гарибальди». Тысячи людей криками приветствовали их.