Гобелен - Фиона Макинтош

Время настало.

Марвелл в последний раз оглядел лезвие (как оно сверкнуло в водянистом зимнем свете!), с помощью пальца убедился: наточено на совесть.

Теперь от него требовались скорость и напряжение мускулов. Однако не следует бить слишком сильно: направленный вниз удар, резкость и тяжесть головки топора сделают дело. Нельзя допускать, чтобы пот застил глаза или чтобы рука дрогнула из-за сочувствия к приговоренному. Марвелл ясно видел то самое место на стройной шее лорда, куда следовало ударить. Он примерился. Толпа вздохнула, как один человек. Не обращать внимания на толпу; не слушать вздохов! Марвелл сдержит обещание – безбольно обезглавит щедрого лорда.

Он набрал в легкие побольше воздуха, задержал дыхание, шагнул к плахе, занес топор над собственной головой. Расстояние отмеряно точно, сила удара рассчитана.

Лорд пробормотал: «Прими душу мою», – вытянул руки. Это было сигналом. Марвелл обрушил топор.

Джейн лишь однажды видела смерть вблизи. Их обожаемый пес, четырнадцати лет от роду, давно больной артритом, «попросился обратно на небо». Именно так Грейнджер-старший объяснил все своим дочерям-подросткам.

– Мы должны это сделать, потому что любим нашего Пирата!

Джульетта рыдала в голос, Джейн тихонько всхлипывала.

– Пират все понимает. Он хочет освободиться от боли, девочки мои. До сих пор он терпел ради нас… потому что мы его не отпускали. Но больше так нельзя. Надо отпустить его.

Джульетта взвыла, а Джейн вытерла слезы и кивнула.

– Не хочу, чтобы Пират и дальше мучился, – прошептала она.

Отец ответил мягкой, печальной улыбкой.

– Вот и правильно. Я знал, что ты у меня храбрая девочка.

Джейн не отвела взгляда Уинифред от плахи с распростертым Дервентуотером. Лорд шевельнул рукой – вероятно, это был знак палачу обрушить роковой удар. И Джейн не вскрикнула, когда топор описал в воздухе дугу, взлетев в мощных руках палача, а затем на огромной скорости, которую сообщили страшному орудию сильные, мощные руки, отсек голову, не причинив юному лорду лишних страданий.

Джейн знала, что голова отсечена, даром что та не покатилась по помосту, не упала. Джейн боялась, что ее стошнит, когда, строго следуя протоколу, палач поднял за волосы отрубленную голову. Где-то она читала, что делается это не для убеждения зрителей в успешности удара и не для увеселения толпы. Вовсе нет. Голову поднимают по иной причине. Считается, что человеческий мозг работает еще девять секунд после физической смерти; иными словами, способен осознать случившееся. Монарху угодно использовать эти секунды для продления страданий приговоренного, дабы тот уяснил весь ужас своей участи.

И вот Джейн смотрит на палача. Этакий здоровенный детина, ручищи как у штангиста, темная косица, такая же борода. Палач склоняется, берет отрубленную голову, поднимает за разлохмаченные белокурые волосы, сначала демонстрирует потрясенной толпе, как гаснет взгляд Дервентуотера, затем демонстрирует Дервентуотеру его же обезглавленное тело.

Ужас охватил Джейн, когда она увидела искаженные черты некогда жизнерадостного, по-мальчишески большеглазого лорда. Она схватилась за горло Уинифред, бросилась за ширму, к ночному горшку.

– Кончено, – бормотал Уильям срывающимся голосом. – Надеюсь, Дервентуотеру не сообщили о моем спасении.

Джейн знала: Уинифред хочет быть возле мужа, и со вздохом взяла графа за руку. На эшафот всходили родичи Дервентуотера в траурных одеждах. Волоча ноги по опилкам, медленно приблизились они к отрубленной голове, завернутой в белое полотно. Голову заворачивал палач, проявляя при этом неожиданное почтение. Интересно, как его зовут, думала Джейн. И каково это – быть палачом? Мучают ли его ночные кошмары? Или он получает удовольствие от работы? Может, он это делает, чтобы с голоду не умереть? Из башенки не видны были черты его лица, но Джейн поняла, что палач отнюдь не чувствует себя героем. Значит, совесть у него все-таки есть.

«Кто-то должен это делать», – отозвалось в мозгу. И лучше, если казнить людей будет честный человек. Рассеянно наблюдая, как тело Дервентуотера заворачивают в черную накидку, по всей видимости, подбитую мехом (скорее всего, собольим), Джейн раздумывала о семье палача. Любит ли он своих родных? Знают ли они, чем он зарабатывает на хлеб? Качает ли палач на коленях детишек, вернувшись с работы? Переодевается ли после рубки голов, чтобы не осквернить свое жилище кровью убиенных?

«Если не остановишься – сойдешь с ума», – сказала себе Джейн. Глубоко вдохнула и выдохнула. Плечи Уинифред поникли, зато и напряжение спало.

– Он был настоящим храбрецом, – шепнула Джейн, стискивая руку графа. Она знала: ему необходима словесная поддержка.

– Надеюсь, я бы принял смерть точно так же, как бедный Джеймс. Он до самого конца держался на диво стойко.

Граф заиграл желваками.

– Король в итоге остановился на простом усекновении головы. Спасибо и за это. Представь, что было бы, если бы бедняг вешали, а затем, полуудушенных, расчленяли и вспарывали им животы!

Уильям пропустил эти слова мимо ушей.

– Какие люди гибнут! Какая невосполнимая утрата!

– Да, это утрата, а значит, мы с тобой больше не будем обсуждать твой побег. Это бессмысленно, Уильям, – говорить о том, что и тебе следовало взойти на эшафот. Взгляни на толпу, милый! Эти люди уже забыли о твоем друге Дервентуотере. Они готовы к новому зрелищу – казни Кенмура. Зря мы надеялись дождаться от короля справедливости. Он казнил твоих друзей из чувства мести, а также с целью развеять собственный страх перед якобитами, которые столь далеко зашли в своей борьбе. Этот немец утверждает, что казнил якобитов ради сохранности государства, но в действительности эшафот служит другой цели. Немец хочет втолковать британцам, что останется править в этой стране и даже не потрудится выучить английский язык, а кто вздумает бунтовать, тот об этом пожалеет.

– В таком случае мой побег – дополнительное унижение для короля. Он пошлет погоню, он убьет меня – рано или поздно!

Джейн покачала головой, прикидывая, прав ли Уильям.

– Думаешь, королю не все равно? Он уже шокировал англичан, обезглавив двоих народных любимцев. Что за беда, если третий узник сбежал? Подозреваю, мы с тобой даже оказали королю услугу. Насколько я поняла, своим поступком я завоевала симпатии придворных, в то время как король, унизив меня, стал еще неприятнее и двору, и черни. Возможно, он даже рад, что не надо казнить супруга женщины, которая стала в некотором смысле народной героиней.

Теперь вздохнул Уильям.

– Пожалуй. Но простит ли тебя король?

Джейн передернула плечами.

– В этом я очень сомневаюсь. А значит, нам надо бежать.

– Когда?

– Нас будут искать. Впрочем, думаю, не раньше чем на эшафоте высохнет кровь лордов-якобитов. Не раньше чем утихнет досада от твоего побега. Не раньше чем рана, которую король сам себе нанес, унизив меня, затянется, а струп отпадет. Король дождется, чтобы случай изгладился из памяти лондонцев. Через несколько дней он отзовет шпионов из порта и с дорог, ведущих на север, а пока у нас есть время подумать, каков будет наш следующий ход.

– Куда мы направимся?

– Наверняка король ожидает, что мы уедем либо в Шотландию, либо во Францию. Мы же понимаем: оставаться в Англии – значит провоцировать Корону на повторный арест графа Нитсдейла.

– Значит, ни в Шотландию, ни во Францию нам пути нет.

– Скажу Сесилии, пусть изыщет способ переправить нас в Италию.

Глава 28

Поздно вечером в узкую дверь промозглой каморки протиснулась миссис Миллс.

Уинифред снова нездоровилось. Когда раздался тихий стук, она мягко отстранила руку графа.

Обезглавливание лорда Кенмура по всем статьям отличалось от той же процедуры, проведенной над лордом Дервентуотером. Во-первых, Кенмур явился на казнь в скромной одежде, во-вторых, был спокоен и немногословен – даже когда пришла пора произнести предсмертную речь. Дервентуотер хватался за каждую соломинку, даром что надежды не было; Кенмур, напротив, все соломинки отмел и только наскоро помолился.

Джейн было видно, как лорд Кенмур послал воздушный поцелуй своим сторонникам и самостоятельно, без помощи явно смущенного палача, снял камзол и жилет. Палач подал ему полоску белого полотна, и Кенмур повязал голову, чтобы волосы не падали на шею и не мешали палачу определять место для смертельного удара. Затем в ладонь палача легла монета – очевидно, плата за труды, и прошелестело несколько слов с обеих сторон.

Лежа на кровати, Джейн вспомнила, в какой момент из желудка к горлу подступила отвратительная кислота. Это случилось, когда палач указал Кенмуру на плаху. Палач проявлял почтение, он как бы говорил: ничего не поделаешь, такая работа. Уильям замер, окаменел. У Джейн иссякли слова, способные успокоить графа и оправдать его в собственных глазах.