Ведущий в погибель - Надежда Попова

– Вы почти не ошибаетесь. И расследование это, позвольте заметить, было мною завершено успешно.

– Увы, здесь это невозможно, – с равнодушным сожалением развел руками Штюбинг. – Начало весны. Начало торгового сезона; и вы хотите, чтобы мы сказали всем приезжающим в Ульм, что наш город опасен для них? Да вы рехнулись.

– Выбирайте выражения, Штюбинг.

– Не пугайте меня, юноша, – безмятежно улыбнулся ратман. – Здесь вы не в том положении, а я не ваш гостиничный владелец. Ну, скажите мне на милость, что вы со мною сделаете? Посадите в тюрьму? Господина Кламма – туда же? И всех прочих, не угодивших вам недостаточным уважением к вашей должности? Любого, съевшего жареную печенку в пятницу? Старого профессора, что исполнил наше указание? Всякого, посмевшего при словах «heil Imperator»[112] не замереть в благоговейном почтении? Что вам еще придет в голову? Теоретически – да, вы можете даже перевешать всех ваших соседей, дабы они не мешали вам молиться – но к чему? Послушайте меня, юноша. Ульм – город торговли; в казне оседают ввозные пошлины, которые честно и бесперебойно поступают в казну Империи в виде налогов, и таковое положение устраивает всех. Вашего обожаемого Императора в том числе. Не дергайте бровью; к чему нам лицемерие?.. Город смирился с навязанным нам фогтом, но терпеть бесцеремонность любого, явившегося к нам по своим делам, мы не намерены. Хотите сотрудничества? Мы предложили вам вариант, удовлетворяющий всех. Не хотите так? Хотите проводить расследование и дальше? Просим покорно. Вот только не мешайте жизни города, это все, чего мы от вас хотим. Не сейте панику. И не ждите, что мы будем вам в этом помогать; мало того, мы и впредь намерены воспрепятствовать любой вашей попытке поднять переполох. Хотите вражды? Что ж, я готов пройти в тюремную яму хоть сейчас – сам, без стражи и сопротивления. Вот только сомневаюсь, что из этого выйдет что-то доброе, и вы сами это осозна́ете, выйдя на улицы поутру. Ведь вы понимаете меня?

– Нет, – качнул головой Курт. – Отказываюсь понимать. Прилагая теперь столько сил, дабы от меня избавиться, точно бы я стихийное бедствие – для чего же было приглашать сюда следователя?

– Это было решение рата, – вздохнул Штюбинг. – Решение большинством голосов; мнение меньшинства не учитывалось, хотя мы предупреждали, чем обернется присутствие Инквизиции в городе, и не обманулись. Вы здесь, и жизнь замирает. Вы губите на корню все планы, юноша, и никакое стихийное бедствие не сравнится с вами. Град пройдет – и растает, ливень – закончится, пожар – потушат, дома и склады отстроят, чума иссякнет, а когда вы завершите свои малопонятные разбирательства – и черту не ведомо. Поймите, весенние торги – основа всего годового оборота, и если сейчас вы продолжите в прежнем духе, если отпугнете от Ульма торговцев, менял и негоциантов, вы оставите город без его обыкновенных доходов летом, а уж как это откликнется во время осенней ярмарки, я даже не берусь вообразить. Ульм – свободный город, свободный не только лишь de jure, свободный фактически, и любой знает, что здесь ему предоставлена полная независимость действий, если он блюдет городской закон и честно уплачивает налог со своего дела; но что же выходит теперь? Во-первых, ваше «волк, волк!». Во-вторых… Юноша, милый, ну, скажите вы, пожалуйста, к чему были ваши проповеднические потуги? Ведь это смешно и грустно. Вы намеревались перевоспитать огромный город за две минуты? Не надо этого делать – вас не поймут; собственно, вас и не поняли. Кто-то смеялся, кто-то насторожился, а кто-то, что самое неприятное, решил для себя, что инквизиторская когтистая лапа дотянулась и сюда, а поэтому лучше всего дела здесь попридержать или вовсе свернуть. Знаете, я полагаю, что даже и ваше руководство, и Его Императорское не будут особенно довольны этим фактом. Так не провоцируйте недовольств в Ульме, не давайте поводов к ропоту; предоставьте каждому жить так, как велит ему совесть и – нужда. Да, вполне приземленные требования к бытию; ну, так ведь каково бытие, таковы и требования. Никто здесь никому не указывает, какую жизнь ему вести; так всегда было, так будет, и не вам разрушать устои.

– Да, – проронил Курт тихо. – Quae fuerant vitia, mores sunt[113].

– Бросьте вы, – покривился ратман. – Взгляните хотя бы на вашего друга. Да, всем известна склонность господина барона к благочестию, каждый знает, сколько средств было пожертвовано им на благоустроение наших церквей, всевозможные церковные празднества и прочие нужды; однако кто видел его проповедующим?.. Ибо это не нужно. Ни к чему это, юноша, поверьте. Так давайте же не станем распалять вражду, давайте договоримся полюбовно. Не суйте нос в дела города, не впутывайтесь в наше привычное устроение, не стремитесь с наскока переменить обычаи и правила – и лови́те вы своего мифического штрига, сколько вам заблагорассудится, хоть год. Помощи? Не обещаем. Но если вы не станете мешать нам жить, мы не станем мешать вам работать. Предлагаю вам остановиться, сказать «согласен», ибо ничего иного вам не остается; и отступить.

– Вам самому не страшно выходить на эти самые улицы вечерами? – сдерживая закипающую злость всеми силами воли, поинтересовался Курт негромко. – Вы всерьез полагаете, что я ошибаюсь или что рвусь выслужиться за счет ваших горожан? Или серебряный звон настолько затмил вам разум, что вы сами себе верите?

– Ваше упорство пронимает, юноша, – откликнулся ратман с улыбкой. – Знаете, что интересно? Я намеревался задать тот же вопрос и вам; но, как я вижу, это не имеет смысла. Вы и в самом деле уверены, что по нашим улицам бродит страшная кусачая тварь… Но не надо, прошу вас, не стоит пытаться убедить в этом и других.

– Хотелось бы знать заранее, что вы скажете, когда я убью или изловлю его, – чувствуя, что начинает терять самообладание, выговорил Курт, и тот благодушно рассмеялся:

– Лучше изловите; так-то оно будет нагляднее, и тогда я, Богом клянусь, возьму свои слова обратно – прилюдно принесу извинения за свою недоверчивость. Хотя, готов спорить на что угодно, ничего подобного не произойдет в ближайшую сотню лет…

– На что угодно? – оборвал Курт, понимая, что поступает глупо, но уже войдя в запал. – Хорошо. Поспорим? Я найду его – живым или мертвым.

– И на что же вы желаете спорить, юноша? – расплывшись совершенно в улыбке, с умилением произнес Штюбинг. – Учтите, кукарекать под столом я не стану – возраст, знаете ли, суставы…

– Две тысячи, – бухнул он, не думая, и обрюзглое лицо напротив на миг утратило насмешливое выражение, осветившись безграничным удивлением. – Дабы не путаться в местной специфике – две тысячи талеров.