Андрей Сахаров. Наука и свобода - Геннадий Горелик

Курчатов, как «деятель сталинской эпохи», не видел, вероятно, худого в том, чтобы выполнить руководящее указание (возможно, даже подсказав его) и обеспечить выборы молодого талантливого физика и нравственно чистого человека, даже если пока его талант раскрывался в основном в области «новой техники», а не чистой физики: в том обществе, в котором мы живем, наука-то в целом выиграет, если руководить ею будут такие люди.

Тамма такая логика вряд ли могла удовлетворить. В том обществе, в котором он жил, многое подлежало исправлению. И наряду с курчатовскими соображениями, Тамм знал, что в сверхбыстром академическом возвышении Сахарова участвовали правительственные соображения совсем иного характера. Когда он предложил как-то министерскому начальству взять на Объект неких молодых специалистов, то услышал в ответ: «Что же тут у вас все евреи! Вы нам русачков, русачков давайте».

Только в начале атомного проекта, когда выбирать было некогда и особенно не из кого, анкетные данные физика не имели решающего значения и на высших научных позициях в проекте оказалось слишком много «инвалидов пятой группы». Ситуация требовала оздоровления. Спустя несколько лет появились первые специально подготовленные кадры и вместе с ними возможность вести кадровую политику, которая, разумеется, отражала общегосударственную. В этих условиях русак Сахаров, да к тому же еще столь талантливый, был просто находкой.

Он сам понимал, какие виды на него имелись у начальства. Рассказав о своем отказе вступить в партию в 1948 голу, он добавил:

Я думаю, что если бы я дал согласие, то мне, вероятно, предназначалась крупная административная роль в системе атомной науки — может, место научного руководителя Объекта или рядом с ним, какая-то параллельная должность. Пользы от этого для дела было бы мало — какой из меня администратор!

Тамма в данном случае волновала не столько польза для дела, сколько вред для его ученика. Он знал, конечно, что русак Сахаров — настоящий русский интеллигент, нетерпимый к великорусскому шовинизму. Но на такой мутной волне перескакивать академическую ступень?! Зачем?!

И наконец, столь стремительное — не по научным заслугам и не по годам — возвышение попросту опасно. Медные трубы портят порой даже тех, кто прошел огонь и воду. А у Сахарова в прошлом не было ни того ни другого.

В 1953 году Тамм не мог быть уверенным, что его ученик с честью выдержит медные трубы, и не догадывался Тамм, что выдержит он также огонь и воду, доставшиеся ему в обратной последовательности, но зато в изобилии.

А партийное руководство только в страшном сне могло тогда увидеть, что Сахаров с полным основанием напишет в своих «Воспоминаниях», перечисляя евреев в руководстве Объекта: …я, грешный, хотя и не еврей, но, быть может, еще похуже».

О своем академическом взлете 1953 года он, однако, рассказывает очень мало — похоже, это не имело для него особого значения. И, главное, не имело значения для его отношений с Таммом, о которых он сказал, подытоживая различия их взглядов на общественные явления в конце 60-х годов: «Наши разногласия никак не изменили того уважения и даже, как я решаюсь сказать, любви, которую мы питали друг к другу».

Уважение и любовь Тамм вызывал не только у Сахарова. Рассказывая о своем учителе, Сахаров просто процитировал (с небольшим изменением) слова другого ученика Тамма — Е.Л. Фейнберга:

Было (в России конца XIX века) нечто основное, самое важное и добротное — среднеобеспеченная трудовая интеллигенция с твердыми устоями духовного мира, из которой выходили и революционеры до мозга костей, и поэты, и практические инженеры, убежденные, что самое важное — это строить, делать полезное. Игорь Евгеньевич как личность происходит именно отсюда, и лучшие родовые черты этой интеллигенции стали лучшими его чертами, ее недостатки — и его слабостями. Едва ли пе главной из этих черт была внутренняя духовная независимость — в большом и в малом, в, жизни и в науке.[298]

И подытожил:

Вероятно, главные удачи моей юности и молодости — то, что я сформировался в Сахаровской семье, носившей те же «родовые черты» русской интеллигенции, о которых пишет Евгений Львович Фейнберг, а затем под влиянием Игоря Евгеньевича.

Физика социальной ответственности

 Участие Тамма в проекте завершалось на испытательном полигоне в августе 1953 года. И там произошло событие, которое произвело на него впечатление большее, чем успех самого испытания.

Это заметил его молодой сотрудник Владимир Ритус, который на полигон не ездил. Когда они встретились после испытания — в отпуске, на Черноморском побережье, Тамм затащил его в «совершенно секретный» угол и стал рассказывать не столько о совпадении их термоядерных расчетов с измерениями, сколько о том, как отвратили радиоактивную опасность от населения и окрестностях полигона.[299]

Это событие, которое не произошло, сильно повлияло и на Сахарова. Как раз перед тем как он занял место Тамма на Объекте, профессия вместе с испытанием первой термоядерной бомбы предоставила ему испытание в социальной ответственности.

Приехав на полигон, мы узнали о неожиданно возникшей очень сложной ситуации. Испытание было намечено в наземном варианте. Изделие в момент взрыва должно было находиться па специальной башне, построенной в центре испытательного поля. Было известно, что при наземных взрывах возникают явления радиоактивного «следа» (полосы выпадения радиоактивных осадков), по никто не подумал, что при очень мощном взрыве, который мы ожидали, этот «след» выйдет далеко за пределы полигона и создаст опасность для здоровья и жизни многих тысяч людей, не имеющих никакого отношения к нашим делам и не знающих о нависшей над ними угрозе.

Опасность заподозрил Виктор Гаврилов. Помогло ему, возможно, то, что в университете он специализировался по метеорологии и знал о верхних и нижних ветрах больше своих коллег.

Чтобы количественно оценить опасность, работали без отдыха несколько дней. Советским физикам при этом заочно помогали их американские коллеги, опыт которых воплотился в книге «Действия атомного оружия», изданной в 1950 году.[300]

По расчетам выходило, что эвакуировать надо десятки тысяч людей. Начальство отнеслось к этим выводам всерьез.

Каждый из специалистов, включая Курчатова, должен был лично подтвердить свою убежденность в необходимости эвакуации. Малышев вызывал нас поименно; вызванный вставал и высказывал свое мнение. Оно было единодушным. <>