Мемуары дипломата - Джордж Бьюкенен

Посетив однажды после полудня в конце месяца Терещенко, я нашел его на совещании с тремя новыми министрами-социалистами: Церетели, Черновым и Скобелевым; последние должны были попозже в этот день явиться на заседание Совета, чтобы дать отчет по своим ведомствам. Услышав, что я здесь, они выразили желание меня увидеть, и потому я был приглашен к ним. После того, как меня им представил Терещенко, Церетели, в совершенстве владевший ораторским искусством, в течение, примерно, двух часов допрашивал меня по разным вопросам, связанным с революцией, войной и нашими соглашениями. Нашла ли себе революция, - спрашивал он, - какой-либо отзвук в Англии? Можно ли надеяться привести в гармонию взгляды британской и русской демократии, особенно в отношении войны? И представляет ли на самом деле правительство его величества британское общественное мнение? Я ответил, что великая революция, подобная той, через какую только что прошла Россия, не могла не отразиться в большей или меньшей степени на всех странах и что, так как она, наверное, окажет демократизирующее влияние на британское общественное мнение, то она будет содействовать сближению наших взглядов со взглядами русского народа. Хотя мы сохранили монархическую систему, однако мы являемся самым свободным народом в мире, и мы давно уже усвоили положение "vox populi - suprema lex" (голос народа - высший закон). Я могу заверить его, что никакое британское правительство не могло бы удержаться на своем посту, если бы оно не выражало общественного мнения.

Обратившись вслед за тем к вопросу о наших соглашениях, он спросил: если Россия откажется от какого-либо из преимуществ, обеспеченных ей соглашениями, то готово ли будет правительство его величества сделать то же самое?

В ответ на этот вопрос я привел пересмотренный текст упомянутой выше нашей ноты, на передачу которого Терещенко я был уполномочен всего лишь два дня назад, заявив при этом, что хотя мы полагаем, что в этих соглашениях нет ничего такого, что противоречило бы принципам, провозглашенным русской демократией, однако мы готовы снова их обследовать, совместно с нашими союзниками, и если надо, то пересмотреть их. Это заявление доставило ему величайшее удовлетворение.

Союзные демократии, - продолжал он затем, - должны прийти к полному соглашению по вопросу о целях войны и об окончательных условиях мира. Согласно ли правительство его величества на конференцию для этой цели?

Я ответил, что это - вопрос, на который я не могу дать ответа, не посоветовавшись со своим правительством. И когда он затем стал настаивать на том, чтобы я высказал свое личное мнение, я сказал, что заявление, только что сделанное ему мною, показывает, что мы готовы сделать значительный шаг в указанном им направлении. Такое обследование наших соглашений необходимо было бы связано с обменом взглядов, но мое правительство могло бы предпочесть вести переговоры через своих послов в союзных столицах, а не на конференции.

Затем Церетели указал на необходимость поддерживать самый тесный контакт между двумя нашими демократиями посредством обмена визитов между представителями различных рабочих и социалистических групп в каждой стране.

Это желание, заверил я его, искренно разделяется правительством его величества, и я могу сказать ему, что г. Гендерсон, представляющий нашу рабочую партию в кабинете, уже находится в пути, направляясь в Петроград со специальной миссией. Он ответил, что это весьма удовлетворительно, но что здесь очень распространено то мнение, что правительство его величества не позволит приехать сюда представителям других групп, вроде г. Рамсея Макдональда. Не уполномочу ли я его сообщить Совету, что это не так, и что правительство его величества, напротив, предоставит г. Макдональду полную возможность к этому? Я сказал, что я не могу заверить его в этом, но что я сообщу его слова своему правительству. Я хотел бы быть совершенно откровенным с ним. Когда вопрос о приезде г. Макдональда в Петроград впервые был поднят Советом, то я был против этого, так как боялся, что его посещение может усилить пацифистское движение. Но на основании того, что я услышал после этого от г.г. Вандервельде и О'Греди, я переменил свое мнение, и так как я думаю теперь, что его посещение могло бы принести пользу, то я поддержу его предложение.

В заключение Церетели поднял вопрос об отколе германских социалистов от германского правительства. Я тотчас же сказал ему, что, по моему мнению, это - утопия. Германский народ до такой степени отождествляет себя со своим правительством как в отношении аннексионистской политики последнего, так и в отношении жестоких способов ведения войны, что мы могли бы заставить его восстать против своего правительства только путем военного давления или блокады. Здесь вмешался Чернов, заметив, что некогда и на революцию смотрели, как на утопию, и тем не менее она осуществилась. Я оспаривал правильность этого утверждения, говоря, что революция только пришла скорее, чем ожидалась. Церетели заявил затем, что мотивом, в силу которого он хотел бы, чтобы союзные и русские социалисты поехали в Стокгольм, является желание сказать германцам в лицо, что если они не начнут гражданской войны против своего правительства, то мы совершенно перестанем с ними считаться. Когда я, прощаясь, спросил его, может ли правительство рассчитывать на поддержку Совета в деле продолжения войны, он ответил утвердительно. Совет, - сказал он, - желает демократизации, а не деморализации армии.

Несколько дней спустя я получил следующую телеграмму от лорда Роберта Сесиля, исполнявшего в то время обязанности министра иностранных дел, по поводу приведенной выше моей беседы: "Ваше превосходительство говорили с большим мужеством и осторожностью при весьма затруднительных обстоятельствах. Я желаю выразить вам свое горячее одобрение".

Из трех министров-социалистов только Церетели, министр почт и телеграфов, произвел на меня благоприятное впечатление. Это был грузин, происходивший из княжеской фамилии, и лидер социал-демократов; при царизме он провел несколько лет в Сибири, будучи приговорен к каторжным работам. Будучи привлекательной личностью с утонченной душой, он внушал мне симпатию безукоризненной честностью своих намерений и прямотой характера. Подобно столь многим прочим русским социалистам, он был идеалист; но, хотя я не ставлю ему этого в упрек, он сделал ошибку, приступая к разрешению трудных проблем практической политики с чисто теоретической точки зрения. В двух его коллегах не было ни капли идеализма. Скобелев, министр труда, был также социал-демократ, державшийся очень передовых взглядов по вопросу о правах фабричных рабочих. Обладая нервным, возбудимым темпераментом и не будучи переобременен умом, он был довольно незначителен по своей наружности, и не произвел на меня впечатления человека, который когда-нибудь выдвинется. С другой стороны, министр земледелия Чернов производил впечатление человека с сильным характером и большими способностями. Он принадлежал к левому крылу партии социалистов-революционеров и отстаивал немедленную национализацию земли и раздел ее между крестьянами, не дожидаясь решения Учредительного Собрания. Он вообще считался опасным и ненадежным, и я нашел его весьма несимпатичным. Он был в числе русских эмигрантов, задержанных в Галифаксе, обстоятельство, о котором он не преминул мне напомнить.