Том 2. 1960-1962 - Аркадий Стругацкий

Уха кипела. От нее шел оглушающий аромат, приправленный легким запахом дыма. Кондратьев взял ложку, попробовал и задумался.

— Ну как? — спросил Горбовский.

— Еще чуть соли,— отозвался Кондратьев.— И пожалуй, перчику. А?

— Пожалуй,— сказал Горбовский и проглотил слюнку.

— Да,— твердо сказал Кондратьев.— Соли и перцу.

Славин кончил таскать рыбьи потроха, навалил сверху камень и отправился мыть руки. Вода была теплая и прозрачная. Было видно, как между водорослями снуют маленькие серо–зеленые рыбки. Славин присел на камень и загляделся. Океан блестящей стеной поднимался за бухтой. Над горизонтом неподвижно висели синие вершины соседнего острова. Все было синее, блестящее и неподвижное, только над камнями в бухте без крика плавали большие черно–белые птицы. От воды шел свежий солоноватый запах.

— Отличная планета — Земля,— сказал он вслух.

— Готово! — объявил Кондратьев.— Садитесь есть уху. Леонид Андреевич, будьте добры, принесите, пожалуйста, тарелки.

— Ладно,— сказал Горбовский.— Тогда я и ложки заодно.

Они расселись вокруг дымящегося ведра, и Кондратьев разлил уху. Некоторое время ели молча. Затем Горбовский сказал:

- Безмерно люблю уху. И так редко приходится есть.

— Ухи еще полведра,— сообщил Кондратьев.

— Ах, Сергей Иванович! — сказал Горбовский со вздохом.— На два года не наешься.

— Так уж на Тагоре не будет ухи,— сказал Кондратьев.

Горбовский опять вздохнул.

— Может быть, и не будет. Хотя Тагора — это, конечно, не Пандора, и на уху надежда есть. Если только Комиссия разрешит ловить рыбу.

— А почему бы и нет?

- В Комиссии желчные и жестокие люди. Например, Геннадий Комов. Он наверняка запретит мне даже лежать. Он потребует, чтобы все мои действия соответствовали интересам аборигенов этой планеты. А откуда я знаю, какие у них интересы?

— Вы фантастический нытик, Леонид Андреевич,— сказал Славин.— Ваше участие в Комиссии по Контактам — ужасная ошибка. Ты представляешь, Сергей, Леонид Андреевич, с ног до головы покрытый родимыми пятнами антропоцентризма, представляет человечество перед цивилизациями другого мира!

— А почему бы и нет? — рассудительно сказал Кондратьев.— Я весьма уважаю Леонида Андреевича.

— И я его уважаю,— сказал Горбовский.

— Я его тоже уважаю,— сказал Славин.— Но мне не нравится первый вопрос, который он намерен задать тагорянам.

— Какой вопрос? — удивился Кондратьев.

— Самый первый: «Можно, я лягу?»

Кондратьев фыркнул в ложку с ухой, а Горбовский посмотрел на Славина с укоризной.

— Ах, Евгений Маркович! — сказал он.— Ну можно ли так шутить? Вы вот смеетесь, а мне страшно, потому что первый контакт с новооткрытой цивилизацией — событие историческое, и при малейшей оплошности оно может повредить нашим потомкам. А потомки, должен вам сказать, глубоко в нас верят.

Кондратьев перестал есть и поглядел на него.

— Нет–нет,— поспешно сказал Горбовский.— За всех потомков в целом я ручаться, конечно, не могу, но вот Петр Петрович — тот вполне определенно выразился в том смысле, что он в нас верит.

— И чей же он потомок, этот Петр Петрович? — спросил Кондратьев.

— Доподлинно сказать не могу. Ясно, однако, что он прямой потомок какого–то Петра. Мы, знаете, об этом с ним как–то не говорили… А хотите, я расскажу, о чем мы с ним говорили?

— Гм,— сказал Кондратьев.— А посуду мыть?

— Нет, я так не согласен. Сейчас или никогда. После еды надо полежать.

— Правильно! — воскликнул Славин и повалился на бок.— Рассказывайте, Леонид Андреевич.

И Горбовский начал рассказывать.

— Мы шли на «Тариэле» к ЕН 6 — рейс легкий и не интересный,— везли Перси Диксона и семьдесят тонн вкусной еды для тамошних астрономов, и тут у нас взорвался обогатитель. Кто его знает, почему он взорвался, такие вещи иногда случаются даже теперь. Мы повисли в пространстве в двух парсеках от ближайшей базы и потихоньку стали готовиться к переходу в иной мир, потому что без обогатителя плазмы ни о чем другом не может быть и речи. В нашем положении, как и во всяком другом, было два выхода: открыть люки сейчас же или сначала съесть семьдесят тонн астрономических продуктов и потом все–таки открыть люки. Мы с Валькенштейном собрались в кают–компании около Перси Диксона и стали выбирать. Перси Диксону было легче всех — у него оказалась разбита голова, и он еще ничего не знал. Очень скоро мы с Валькенштейном пришли к выводу, что торопиться некуда. Это была самая грандиозная задача, какую мы когда–либо ставили перед собой: вдвоем уничтожить семьдесят тонн продовольствия. На Диксона надежды не было. Тридцать лет во всяком случае можно было протянуть, и только потом открыть люки. Системы водной и кислородной регенерации у нас были в полном порядке, двигались мы со скоростью 250 тысяч километров в секунду, и нам еще, может быть, предстояло увидеть всякие неизвестные миры, помимо Иного.

Я хочу, чтобы вы отчетливо представили себе ситуацию: до ближайшего населенного пункта два парсека, вокруг безнадежная пустота, на борту двое живых и один полумертвый — три человека, заметьте, ровно три, это я говорю вам как командир. И тут открывается дверь, и в кают–компанию входит четвертый. Мы сначала даже не удивились. Валькенштейн этак неприветливо спросил: «Что вам здесь надо?» И вдруг до нас сразу дошло, и мы вскочили и уставились на него. А он уставился на нас. Совершенно обыкновенный человек, должен вам сказать. Роста среднего, худощавый, лицом приятен, без этой, знаете, волосатости, как у нашего Диксона, например. Только глаза особенные, как у детского врача. И еще — он был одет как звездолетчик в рейсе, однако куртка была застегнута справа налево. Так женщины застегиваются да еще, по слухам, сам дьявол. Это меня удивило больше всего. А пока мы разглядывали друг друга, я мигнул, гляжу — куртка у него уже застегнута правильно. Я так и сел.

«Здравствуйте,— говорит незнакомец.— Меня зовут Петр Петрович. Как вас зовут — я уже знаю, поэтому времени терять не будем, посмотрим, что с доктором Перси Диксоном». Он довольно бесцеремонно отпихнул Валькенштейна и сел возле Диксона. «Простите,— говорю я,— вы врач?» — «Да,— говорит он.— Немножко». И принимается сдирать с головы Диксона повязку. Так, знаете, шутя и играя, как ребенок сдирает обертку с конфетки. У меня даже мороз по коже прошел. Смотрю на Валькенштейна — Марк стоит бледный и только разевает и закрывает рот. Между тем Петр Петрович снял повязку и обнажил рану. Рана, надо сказать, была ужасная, но Петр Петрович не растерялся. Он растопырил пальцы и стал массировать Диксону череп. И можете себе представить, рана закрылась! Прямо у нас на глазах. Ни следа не осталось. Диксон перевернулся на правый бок и захрапел как ни в чем не бывало.