Одарю тебя трижды (Одеяние Первое) - Гурам Дочанашвили

— Покажи-ка... Сильно болит?

— Нет.

— Повернись немного... Так... Ничего опасного, пуля насквозь прошла.

— Не ранило вас, отец? — бесхитростно спросил Ма­нуэло Жоао Абадо.

Вскипел было угрюмец, но сдержался.

— Нет.

Душили мерзкие, приторные испарения. Дон Диего перевязал Рохасу рану и глянул на мертвую лошадь.

— Поразительно, невероятно...

— Что? — грубо спросил Жоао. — Что не воевал сам?

— Нет, — невозмутимо ответил дон Диего. — Два вы­стрела было всего, и обе шальные пули достались ему — ему и его коню. Поразительно... Встать можешь?

— Я, кажется, ногу вывихнул.

— Покажи, вправлю.

Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса поехали к лесной опушке пригнать лошадей. Рохас терпеливо молчал, и дон Диего удивился:

— Совсем не болит?

— Не... На затылок бы мазь...

— А на затылке у тебя что?

— Не знаю, глянь... Укусили, кажется.

— Что?!

— Укусили.

Такой смех разобрал тут дона Диего. Но он сдержал­ся — только лицо подрагивало от напряжения. Овладев собой, участливо деловито спросил:

— Да, но почему все именно с тобой?

И снова напал на него неуместный смех, и опять справился с собой.

— Что, глупо выгляжу? — усмехнулся Рохас.

— Нет, нет, почему, — заулыбался дон Диего и чуть не похлопал Рохаса по плечу. — Не пойму, чем ты заслу­жил, — одному тебе досталось.

Канудосцы угрюмо приторачивали каморские ружья и ящики с патронами к седлам каморских же коней.

— Чисто работает, ничего не скажешь, — признал в далекой Каморе старейшина группы пожилых Порфи­рио, и вислощекий Артемио Васкес охотно согласился:

— Да, безупречно, наверняка действует, да продлятся для вас мирные часы, точно, продуманно работает.

— Браво, браво... — одобрил и полковник Сезар.

Мичинио с длинным хлыстом в руке стоял в огром­ной железной клетке, заставляя шестерых нагих жагунсо проделывать все, что ему взбредало на ум; но, как и в любом ином деле, и тут были свои трудности — взлох­маченные, взбешенные жагунсо, скаля волчьи зубы, вре­мя от времени пытались броситься на Мичинио, но тот жестоко хлестал их по лицу, а иногда швырял под ноги сырое мясо или монету.

Насладиться зрелищем собрался весь цвет Верхней Каморы — мужской цвет, разумеется. Помимо Порфирио и Артемио Васкеса здесь были генерал-добряк Рамос, тот, что командовал истребительным войском, и гене­рал-красавчик Хорхе, командир отборного войска, про­зорливый адмирал Цицка и придворный тенор стеблегорлый Эзекиэл Луна, ведатель даров и подношений голый Анисето, засекреченный банщик-терщик лейтенант Алфредо Эвиа и афишируемый несравненный мастер ки­сти Грег Рикио; находился тут и бывший карманный вор Педро Карденас, выдвинутый на должность главного проверщика Каморы, и конечно же — личный исполнитель воли великого маршала бескостный Кадима, и лишь двое допущены были из Средней Каморы, и то по необходимости, — Петэ-доктор и его помощник Доме­нико с лекарствами: вдруг да случилось бы что с Мичинио; но свирепый хозяин жагунсо действовал без осечки и не нуждался ни в докторе, ни в лекарствах; зловеще сверкнул глазами, и жагунсо, хотя и рыча, присел. Мичинио швырнул ему грош, и бандит лег на спину — головы, правда, не опустил, от бурлящей в нем злобы у него чуть жилы не лопались на шее, а Мичинио уложил еще одно­го; третий жагунсо заартачился, и хлыст оставил на его лице яркую темную полосу; видя это, четвертый жагунсо сам лег.

— Чисто работает, молодчага, — отметил Педро Карденас, и генерал-красавчик согласился с ним:

— Безукоризненно.

Уложив всех шестерых. Мичинио разлегся на них сам и отбросил хлыст, показывая свое бесстрашие, но все знали, что в рукавах у него припрятаны ножи; всех ше­стерых жагунсо Мичинио придавил разом: кого коленом прижал, кого локтем, голенью, а потом каждому сунул в пасть мясо, и все они перевернулись на живот, задвига­ли челюстями. Зрители восторженно захлопали, а Мичи­нио, свирепо скалясь, выискал среди обступивших клетку побелевшего от страха Доменико и, выразительно прове­дя ребром жесткой ладони по горлу, тихо пригрозил: «Не уйдешь от меня, моя ты добыча, сосунок».

Вечерело. Примолк заливаемый сумерками Канудос, и в тяжкой тишине оцепеневшие в ожидании люди услы­шали наконец далекий гул. Сгущались непонятно тоск­ливые сумерки, и все яснее был глухой гул. Стемнело; луна осветила окрестности, и когда вернувшиеся кану­досцы подвели нагруженных оружием лошадей к дожи­давшимся их, то и без факелов хорошо была видна не­привычная печаль на их лицах — низко стояла полная луна... Медленно, неловко сходили с коней. Дон Диего помог спешиться Рохасу... Подавленная страхом Ма­риам не отрывала глаз от рук мужа, тоскливо смотрев­шего в сторону, хотя на руках великого вакейро не было и капли крови. Безразличными ко всему выглядели вер­нувшиеся — плечи опущены, отрешены; и помрачнел Мендес Масиэл, один дон Диего по-прежнему был ожи­влен, изящно обмахивался шляпой, говоря: «Утомил­ся...» Все другие тяжко молчали, не зная, что делать, опустошенные этим страшным днем. Мануэло Коста да­же взглянуть не решался в сторону Мануэлы, а Пруден­сио, в отличие от других, все еще был верхом, упрямо, удовлетворенно вскинув голову. Рохас без сил присло­нился к дереву — в трех местах донимала его острая боль... Не выдержал Зе, нерешительно шагнул к Мариам, неуверенно поднял руку положить на плечо ей, хотя обы­чно разговаривать с женой стеснялся при других, но рука невольно упала — нет, не от смущения, совсем от иного. И, растерянный, поникший, он услышал властный гневный голос Мендеса Масиэла:

— Положи руку.

Подчинился Зе.

Медленно подходил к ним конселейро, и твердым был его шаг, осуждающе заглянул он в глаза первому же, кто оказался перед ним:

— Грегорио, там, в сертанах, мы всё сносили, не так ли?

— Да.

— Как думаешь, почему?

— На чужой земле жили, конселейро... Корней не имели...

Дальше ступил Мендес Масиэл.

— Сенобио, а мы на чужой земле возвели Кану­дос?

— Нет.

— Мы сами, своими руками его создали, верно?

— Да.

К Рохасу подошел Мендес Масиэл — выпрямился припавший к дереву вакейро.

— Имели же мы на это право, Рохас!

— Да.

— И предвидели ведь, что не спустят нам этого, не оставят в покое?

— Да, предвидели.

— А вы, из озерных селений, не жалеете, что покину­ли свои обширные сочные земли?

— Нет.

— И после сегодняшнего дня не жалеете?

— Нет, конселейро, нет.

— Там, у себя, вы не знали нужды. Оставили благо­датную землю, хотя здесь вас ждали трудности, невзго­ды. Дайте ж им понять — ради чего, зачем...

— И сами понимают.

Еще два шага ступил конселейро, приподнял голову понуро стоявшему пастуху:

— Что плохого ты им сделал, Иносенсио, там, в сертанах?

— Ничего.

— Чего ради преследуют они нас, Пруденсио, как думаешь?

— Этого дня они жаждали.

— И не заслуживают ли худшего, Пруденсио?

— Еще как, конселейро... Мы только с мелкими по­донками разделались.

В угрюмого вакейро всмотрелся Мендес Масиэл.

— Очень переживаешь, Жоао, что пришлось уби­вать?

— Кого?

— Каморцев.

— Переживал сначала малость, по слабости... — приз­нался Жоао, в упор смотря на конселейро. — А может, и для них самих лучше...

— Что?..

— Благодаря нам не будут больше творить зло, не отягчат больше душу преступлением...

Одобрительно кивнул конселейро. Обернулся к наро­ду, заговорил спокойно, сдержанно:

— Что вам сказать... Все мы знаем — одолеют нас в конце концов, но знаем и другое — жизнь наша имеет предел, кончится рано или поздно. Из неведомой дали явились на землю и уйдем в дальнюю даль, один раз да­рованную жизнь один раз суждено прожить, так прожи­вем ее достойно, и чем прозябать на чужой земле и ждать тихой кончины, лучше пасть во имя родины, обретенной своими руками... В этом честь и радость. Они преследуют нас, они начали, а мы, и сами знаете, братья, никого не собирались убивать. У нас нет другого пути, нет выбора, надо защищать себя, дать им отпор. И туда вы отправились — дать отпор. Что еще остается делать — каморцев не изменить. Так что, пока сможем, будем защищать нашу землю, братья.

И добавил:

— Не раскаиваясь, не сожалея.

Расправив плечи, подняв головы, канудосцы стояли гордые, красивые, отмеченные знаком свободы. Склони­ла голову набок Мариам, нежно коснулась щекой руки, застывшей на ее плече.

Сгрузили с лошадей ружья и патроны, и, как прежде, уверенны, тверды были движения. Сошел с коня Пруден­сио, тихо справился о девочке.

— Как съездили?.. — спокойно спросил Мендес Ма­сиэл.

— Хорошо, конселейро, — с готовностью ответил дон Диего. — Великолепно провели операцию.

— А ты при чем — сражался, что ли? — пробурчал Жоао, но дон Диего оставил его слова без внимания, продолжал торопливо: