Большая земля - Надежда Чертова

— Надя, слушай… — зашептала Авдотья, облизнув сухие губы. — Неужели Вязовка за каменной стеной от нас живет? Или земля у них лучше? Ведь песок сыпучий, а смотри, одолели, вырастили сад… Поедешь — взгляни: кругом полынь, земля растрескалась, ни тебе цветочка, ни ковыля белого, а сад стоит зеленый, как умытый. И на одной яблоньке, что постарше, яблоки вот эдакие. Скажешь: на Току сад, от реки земля питается! Ну а у нас не тот же самый Ток? Да сколько на нем, на Току, прилепилось колхозов, деревень… поди, полсотни. А уж если земля уродит яблоко, как же ей хлеб не уродить? Ну, ты теперь скажешь: старая, чего сплела, сказочница…

— Тетя Дуня! — Надежда подняла обе темные ладони. — Не сказка это. И сад тот я видела. Только где же нам сейчас…

— А ты не толкуй, — заторопилась Авдотья, даже слегка приподымаясь на подушках. — Не сейчас. Вот война к концу подойдет, тогда уж… Только я-то не дождусь. — Авдотья заговорила чуть слышно, чтобы не поняла Ганюшка. — Ты глаз не отводи, я правду говорю. Надя, дочка, посадите сад, слышишь? — Голос у Авдотьи окреп, страстно дрогнул. — И какую там яблоньку приметь, пусть она моя будет, пусть растет. Так и ребятам скажешь: это бабки Егорьевиы яблонька, заказная. — Она истомленно опустилась на подушки. — Я неученая, ничего не знаю. А ты найди ученых. Должны же быть ученые по зеленому делу. Может, они тебе так же скажут?

Надежда пристально, с волнением смотрела на иссохшее лицо Авдотьи. Та беспокойно пошевелила пальцами на груди, запекшиеся губы чуть дрогнули.

— Ты, Надя, поди, и не знаешь, что меня Нуждой звали? Авдотья Нужда! Ну, ну, как же… Сколько с той поры годов ушло! Возле покойников кормилась, причитывала. Вот и прикинь: от заупокойного плача до моей яблоньки, что вы посадите, какая путь-дорога измерена.

Надежда порывисто вскинула темноволосую голову, в больших глазах ее сверкнули изумление и восторг.

— А что, тетя Дуня? И посадим. Вот кончим войну…

Авдотья полежала молча, потом неторопливо шепнула:

— Знаю, Надя. Еще бы не посадить…

А Надежда забежала к Логуновым мимоходом — обогреться, может, обмолвиться словом насчет своей беды с Матвеем. То ли жить с ним дальше, то ли собрать ему узел да и проводить за дверь? Разобраться — так ведь никогда и не любила его по-настоящему: сначала покорялась из страха, потом привыкла… Детей жалко… Матвей пьет, исподтишка торгует, два раза шкалики у него била.

Но разве скажешь об этом Авдотье? Она про сады, а ты ей про шкалики.

— Живешь-то как? — тихо спросила Авдотья, и Надежда вздрогнула, опустила голову.

— Живу, мне что…

Уже по тому, как неодобрительно замолкла Авдотья, Надежда поняла: не обманешь ее пустыми словами, разве только обидишь.

— Плохо живу, — с трудом выговорила она.

— Людей учишь, а сама себя рассудить не можешь, — сурово упрекнула ее Авдотья. — Ходишь в трех соснах. Неужели детей сама не вырастишь, а?

— Знаю, тетя Дуня, — глухо откликнулась Надежда. — Скоро у нас с Матвеем до края дойдет. Тогда все переверну. С тем к тебе и пришла. Один раз перемучаюсь — и конец.

— Ну и вот, — спокойно заключила Авдотья. — Николя-то как там? В правлении?

— Сердитый ходит. Сапрыкин поругал в райкоме… Вместе нас ругали.

— A-а… Ты в правление идешь?

— Не сразу. Сначала я к Князихе загляну. Придется посидеть с ней под ангелочками. — Твердая усмешка тронула губы Надежды. — Ходит по дворам, подолом метет, всякие сплетни разносит, что твое радио. Афанасия конфузит.

— Упорная, — удивленно шепнула Авдотья. — Ей бы работать.

— Ничего. Завтра же выйдет. Бегом побежит.

Авдотья поняла, что разговор с Князихой предстоит крутой, но расспрашивать не решилась: не было сил.

Надежда накинула шаль, сказала на прощание:

— Вот тебе мое слово, Авдотья Егорьевна: как только дух переведем после войны — посадим яблоньки. И твоя там будет. Да еще и сама увидишь.

Авдотья молча взглянула, на Надежду своими запавшими глазами, и та запнулась, смутилась, принялась торопливо завязывать шаль.

В избе было тихо, только внизу у стола что-то бормотала Ганюшка, склонившаяся над книгой.

Авдотья тронула Надежду за рукав, показала глазами на девочку.

— Вот такие подрастут — их надо повернуть на зеленое дело, на сады. А что ты думаешь? Пока война идет, пока учатся, глядишь, и подоспеют…

— Подоспеют, тетя Дуня. В умелых руках у нас нужды не будет.

Надежда уже и в самом деле верила, что в Утевке вырастут сады и молодежь «повернет на зеленое дело».

Она вышла из избы и остановилась у ворот, с удивлением вспомнив, какой усталой, недовольной собой вошла сюда всего час назад. От беседы с Авдотьей остался на сердце легкий светлый след. Вот только Матвей… Ну что же, долгая зима недаром прошла в ссорах, в слезах, в раздумьях, — все ближе подходила Надежда к тому единственному решению, о каком упомянула Авдотья. Теперь уж не оглянешься, не заплачешь… хватит!

Надежда быстро зашагала по улице — и не к Князихе, а прямо в правление, где, она знала, сидел Николай.

«Как ведь задумала — по всему Току сады рассадить…»

Она попробовала представить молодой сад на берегу широкого Тока. Это было так хорошо, что она даже засмеялась и, спохватившись, прикрыла рот шалью: еще увидят из окон да удивятся.

Глава девятая

Доктор, пожилой толстый человек в пенсне, осмотрев Авдотью, вышел с Николаем в заднюю избу и тщательно прикрыл за собой дверь.

— Сколько лет больной?

— Семьдесят скоро.

— Дело ясное: угасает сердце… Возраст. Оставлю ей капельки. Но… — Доктор снял пенсне и развел руками. — Вам нужно быть готовыми ко всему.

Николай смотрел на красные пятна от пенсне на переносице у доктора: смысл сказанных слов не сразу дошел до него.

— Сердце, сердце… — прогудел доктор, снова насаживая пенсне на воспаленный нос. — Эту машинку чинить трудновато.

Николай наконец понял, изменился в лице и хрипло спросил:

— Как же это?

Доктор терпеливо принялся объяснять. Николай слышал его голос, но ничего не понимал: не верил он, не мог поверить страшным словам доктора. «Угасает»! Иные старики лежат по десять, по пятнадцать лет! Иль за ней не ходят, иль поперек хоть одно слово сказано? Лежит в покое, в тепле…

Однако спорить с доктором он не решался. К тому же доктор поторапливался: переправа через Ток по льду стала уже ненадежной.

Наталья вышла, чтобы проводить подводу с доктором, и не вернулась в избу: отправилась, наверное, к Марише или Татьяне Ремневой, чтобы погоревать в людях.

Николай молча постоял в кухне один и, в полном смятении чувств, отворил дверь в горницу.

Мать, как обычно, тихо лежала на печи. Николай одернул рубаху и, робея, полез на приступок.

— Тебе, может, нужно чего? — спросил он, пристально глядя на исхудалое спокойное лицо матери.

— Да вот, думаю, может, лучше мне на постель, — не сразу ответила она и трудно вздохнула. — Отнеси-ка меня, сынок.

Николай слез на пол, неумело разобрал материнскую постель, взбил подушки, откинул новое теплое одеяло из разноцветных лоскутов. Осторожно подняв мать на руках, он едва не вскрикнул от испуга: Авдотья стала легче Ганюшки. Родная голова, любимая до последнего седого волоска, бессильно лежала у него на плече, худые холодные руки обвили шею.

В одно мгновение Николай забыл, что ему самому уже перевалило за пятый десяток, что он председатель колхоза, отец Ганюшки, — с такой силой заговорила в нем сыновняя нестареющая любовь. Мысль о том, что он останется на свете один, без матери, была столь нестерпима, что он весь затрясся.

— Как же это вы, маманя! — воскликнул он, внезапно от ужаса переходя на «вы».

Авдотья, должно быть, поняла его состояние и слабо похлопала ладошкой возле себя: садись, поговорим. Но Николай опустился на колени, не сводя с нее взгляда, в котором светились мольба, отчаяние, жалость. О чем тут говорить? Оба понимали все без слов.

Авдотья, положив руку на встрепанную голову сына, шепнула:

— Живите…

Он скрыл задрожавшее лицо в складках одеяла и беззвучно заплакал.

С этого дня Николай и Наталья стали опасаться уходить из избы от матери. Авдотья это заметила, подозвала обоих к постели и сказала:

— Ступайте куда вам надо. Мыслимое ли дело — сидеть в доме. Не бойтесь… подышу еще.

Все-таки ее не решались оставлять одну, и в горнице постоянно кто-нибудь сидел — Мариша или Татьяна, приходившие с вязаньем, с шитьем.

Авдотья тихо лежала за своей занавеской. У нее стало совсем мало сил, и она уже не могла вести беседу, а только взглядывала на того, кто, случалось, отодвигал занавеску, и снова закрывала глаза.

При ней говорили сдержанными голосами, а дети, подружки Ганюшки, и вовсе шептались, так что в избе стояла нерушимая тишина. Авдотья по большей части дремала. И в этой тишине, в этой дреме, когда человек понимает и не понимает, что делается вокруг, ей стали чудиться какие-то слабые, но слитные голоса.