Высотка - Екатерина Завершнева

Бабушке про женитьбу не сообщили, имей в виду. Папа, как ни странно, меня поддержал. Он понимает, что Израиль это перевалочный пункт, откуда мы можем уехать в Штаты или в Канаду, как выйдет. Но не будем загадывать.

(В Канаду? МЫ? Втроем или как? И что я там буду делать?)

Конечно, я писал тебе, хотя и не слишком часто. Думал, соберу письма в мешок и отдам. Потом взял и выкинул — хлам. Но если захочешь почитать о том, что здесь происходило последние пару лет, загляни в комп, в мою директорию. Я не предполагал, что кто-то другой увидит, но поскольку другой — это ты, а ты — это я и даже больше, читай спокойно. Там про тебя немного, но зато самое главное. И это не выпендреж — перед кем мне было выпендриваться? Короче, захочешь — прочтешь.

В Шереметьево поедешь платочком помахать? Не бойся, Настя уже на месте, она два месяца назад улетела. Расписались когда? Первого апреля, кроме шуток.

(Ого. Это значит — я с чужим муженьком в отпуск съездила?)

Ладно, не настаиваю. Рейс неудобный, утренний, вставать рано. Я рад, что ты отнеслась к этому спокойно. (Спокойно? да я просто в ступоре, Гарик!) Олежка в беде не бросит, он уже определил тебе нового напарника, лучше прежнего. Самое трудное будет в него тут же не влюбиться, как я понимаю. Совместная работа по забиванию мебельной скобы отлично сближает, тем более ты у нас такой мастер. Ты ж его учить будешь всему, желторотика. Молчу, молчу. Это у меня нервное. Раньше плакал, теперь вот смеюсь.

Может, оденемся в ретро и сходим в «Иллюзион»? В Питер смотаемся на пару дней? Посидим у Ломоносова? Или просто выпьем кофе в «Старом фото»? Погоды вон какие стоят. Уезжать из Москвы в сентябре — варварство. Самый лучший месяц в году… Ты что, плачешь? Неужели из-за меня?

Опаньки. Не надо, Аська, это пустое. Ну считай, что я еду делать карьеру. Или за бесплатной колбасой. Или искать приключений на свою задницу. Бросаю тебя на произвол судьбы. Давай, настраивайся против меня и пойдем. Золотая осень, все дела. Golden Slumbers. Помню, как ты рыдала, когда порвала пленку, и мы ее клеили, и у Маккартни появилось едва заметное заикание на том самом месте, на твоих золотых снах. Это был, если не ошибаюсь, октябрь месяц, но какой теплый! Помнишь, мы ездили в лес, на травке валялись? Когда ты уже заведешь собственный платок! Девушка, называется.

(И собственный молоток, говорю я обиженно, и тут же умолкаю, потому что шутка плоская, да и говорить ничего не хочется. Он все сказал.)

Да, ящичек с инструментами у папы возьмешь. Сама не таскай, пусть этот новенький надрывается. Хотел бы я на него посмотреть, а то не знаешь, кому тебя с рук на руки передаю. Олежка велел ему остаток поролона отвезти, завтра в пять на Ленинском. Как бы отвертеться? Жалко последние деньки на поролон тратить.

Может, все-таки в Питер?

Узнай себя

Конечно, сразу полезла в дневник, просмотрела по диагонали; про меня три с половиной предложения, мол, самое главное, смысл жизни и т. д.; перечитала снова, расстроилась, что так мало; порадовалась, что про Настю и того меньше; подробности одинокой жизни Гарика пропустила, равно как и пространные философские штудии на тему «γνωθι θαυτον или узнай себя», а также картезианские заскоки относительно управления страстями души.

Оказывается, на протяжении двух последних лет Гарик честно пытался обуздать эти самые страсти, скрупулезно следуя методу великого рационалиста, и поначалу не очень-то преуспевал — декларации благих намерений перемежались отчаянными заявлениями urbi et orbi, что он больше так не может, что он сейчас покончит с этой бессмыслицей одним махом. Однако к концу дневника тон его высказываний изменился, он стал сдержанным (но будет время — и я обопрусь о платан, вот как это звучало), в нем появилась сила, которую я за Гариком раньше не чувствовала — сила сжатой пружины, готовой распрямиться и перевести потенциальную энергию в кинетическую, в решительный праксис.

С этого места я пошла читать внимательней, Гарик внезапно сделался интересен; про меня было предсказуемо, а про отъезд — нет. Взгляд скользил по тексту, выхватывая то, что важно мне, но разве кто-то читает иначе?

«Героям „Сталкера“ страшно зайти в комнату, где исполняется заветное желание. Переступи порог — и получишь кучу денег. Какой-то подобный порог я уже переступил и мне показали, что игры в мужчинские поступки — это одно, а действительно вести себя великодушно — совсем другое. Животные духи бегают по жилам и скручивают в бараний рог. Ревность, злость, отчаяние — и все это под вывеской вечной любви. Как же мне научиться любить? Способен ли я?»

(Ого! Оказывается, нас мучают одни и те же вопросы, Гарик.)

«А. думает, что я по дурости поставил на нее как на темную лошадку, а потом втянулся и не могу бросить, виной всему инертность и т. д. Чушь! С самого первого дня мне было своего рода откровение (Воробьев сказал бы — эпифания, он любит звучные термины), что это и есть мой шанс. Высокопарно выражаясь — шанс на спасение. Там нас спросят, и она скажет: „я смотрела на звезды“, а я отвечу: „я любил ее“. И дай Б-г, чтобы это оказалось правдой, чтобы не обнаружить на месте декларируемой любви одно только желание, ревность или упрямство.

В любом случае выбор сделан, я уже в той комнате, где исполняются мечты. И очень скоро смогу проверить, действительно ли я рад тому, что она счастлива здесь, без меня.

Однако зададимся вопросом, является ли такая проверка валидной. На расстоянии легко вообразить…»

Тут его повело и он пошел писать про мнимое и действительное, про несомненность одного только сомнения, я снова стала пропускать и включилась когда состав притормозил у конечной станции:

«…сама возможность отъезда сделала меня другим. Приняв решение, я почувствовал себя освобожденным — пока что не свободным, но буквально в двух шагах. Естественно, эти два шага и будут самыми трудными, как последний отрезок скалы для альпиниста, штурмующего крутой склон.

Вот, кстати, недурная аналогия — альпинистов тоже подозревают в беспочвенном упрямстве и сумасшествии. Одно мне ясно как простая гамма — из этой ситуации можно выйти только вертикально вверх, решения на плоскости нет. Одолевая очередной подъем, понимаешь, что А. здесь уже практически ни при чем. В конце концов, каждый будет стоять перед Ним в одиночку».

(Вот оно как! А. ни при чем! Ну ладно, в одиночку так в одиночку. Пора задуматься о новом месте жительства. Вернуться в ДАС? побороться за свое место под солнцем? или для начала навестить высотку и…)

Все женщины… э-эээ…

Петя смущенно промямлил — Аська, извини, я никак… давай без меня… видишь, что творится — Стеклов бесится, грозится поубивать, за лето все пришло в запустение, а у нас, между прочим, еще в мае прорыв наметился, почти открыли, но повторить не можем. Повторим — будет нам посмертная слава. Тем более что про Баева я не в курсах.

(Так-так, откуда металл в голосе? Спросить или замять?)

Да, я пытался с ним поговорить о той хреновине, но он послал подальше, прямым текстом. А я, знаешь ли, к такому обращению не привык. Короче, мы теперь два берега у одной реки. Это если коротко. Советую тебе потрясти Кота, он должен знать.

Кот открыл дверь и сразу же скорбную мину. А я-то налетела — лето, горы, погода, что у вас, когда ДР гулять будем… Притормозила, смотрю — Кота конкретно перекосило, он со мной как со вдовой героя, ожидал ритуального самосожжения, наверное, а я вот она — здоровенькая и даже где-то веселенькая. Все женщины … э-ээ… таковы, думает Кот, и мысль эта бегущей строкой пересекает его нахмуренный лоб.

Баевым интересуешься? Они с Боссом на Фрунзенскую переехали. Телефончик? Могу дать телефончик. Конечно, заходи, когда время будет — и дверью хлоп, и на два оборота.

(ДР, очевидно, пройдет без меня.)

Сняла с полочки телефонный аппарат, еще дедушкин, тяжелый, пыльный, трубка на высоком рычаге, оглушительный зуммер; унесла в комнату Гарика, еле-еле хватило шнурка; прикрыла дверь, развернула бумажку с котовскими каракулями, палец в дырочку, два четыре семь, нет, не могу. Брякнула трубку, сердце в ухе застряло, ничего не слышу, кроме собственного пульса (а говорят, что оно в пятки уходит…). Допустим, Баев там, и что я ему скажу — здравствуй, Данила? Лето, горы, погода? А эта штука с проводками — сработала?

Аппарат устроился на коленях как объевшийся кот, согрелся, задремал… Смотрю на ренессансного юношу, кто первый глаза отведет, отвернет от лобовой, сжалится над противником… Игра в гляделки, это мы умеем, Митя. Ты-то не будь как тот именинник, который за тебя горой только потому, что тебя вроде бы нет, а раньше был за Баева, хотя Баев и теперь жив-живехонек.

Где логика? Нет никакой логики. Мне нужен ты, больше чем когда-либо, а поеду я к Баеву. И не смотри на меня, я все равно это сделаю.