Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - Сергей Ачильдиев

Соломон Волков объясняет столь неожиданный феномен прежде всего тем, что «тут <были> вовлечены известные факты физиологии голодания, когда тело становится невесомым и обостряются визионерские импульсы и связанные с этим ощущения жертвенности и мистицизма» [12. С. 413]. Однако такая трактовка представляется далеко не главной, ведь физиологический фактор способен отразиться лишь на перемене эмоционального настроя, да к тому же временно. В действительности причина произошедшей трансформации была гораздо глубже, значительней.

Внутреннее раскрепощение, вдруг охватившее многих блокадников — и, в первую очередь, интеллигенцию, было главным образом связано именно с ощущением политической и социальной свободы. Так у некоторых людей в экстремальной ситуации вдруг проявляются лучшие качества, причём с такой силой, о которой они и сами прежде не подозревали. С начала блокады, неделя за неделей и месяц за месяцем, Ленинград возвращал свою старую петербургскую суть. И когда Даниил Гранин уже в XXI веке писал предисловие к новому изданию их совместной с Алесем Адамовичем «Блокадной книги», он с полным правом сказал: «О чём эта книга? Мы решили, что эта книга, во-первых, — об интеллигенции и об интеллигентности. Ленинград — город, который отличался высокой культурой, интеллектом, интеллигенцией своей, духовной жизнью. Мы хотели показать, как люди, которые были воспитаны этой культурой, смогли оставаться людьми, выстоять» [3. С. 9].

Параллельные заметки. И это в многомесячной блокаде, когда интеллигенты, наименее приспособленные к бытовым трудностям, умирали особенно часто. Вот всего несколько трагических цифр: в осаждённом городе умерли пятьдесят писателей [17. С. 187], «в Ленинградском университете зимой 1941/42 года от голода и болезней погибли свыше 100 профессоров и доцентов. Политехнический институт потерял 46 докторов и кандидатов наук. Строительный институт — 38… В апреле служащие МПВО обнаружили в подвалах здания <Эрмитажа> 109 трупов» [8. С. 281].

В схватке двух тоталитарных систем блокадники ощутили себя на нейтральной территории. С одной стороны, резко ослабли советский идеологический диктат и постоянный контроль. Газеты почти не выходили, по радио чаще всего стучал метроном, городская партийная организация лишилась большинства своих функционеров среднего и низшего звена, которые ушли на фронт или эвакуировались. С другой — возродилась главная функция интеллигенции — функция противостояния. Правда, теперь оно осуществлялось по отношению не к своей государственной власти, а к внешнему врагу. В результате ленинградцы очутились на грани смерти, но с внезапно возрождённым самосознанием, которое вновь наполнилось интеллигентским смыслом — духом особости, исключительности, независимости. Больше того, блокада дала горожанам осознание также своего личного и коллективного мужества. Пожалуй, именно в блокадные дни окончательно оформился тот общий характер города, который стал называться ленинградским.

Само собой, это превращение не могло родиться на пустом месте. Оно произошло подобно тому, как из горстки промёрзших за зиму зерён с первым теплом вдруг прорастают первые свежие побеги. После большевистского переворота часть интеллигенции — Ахматова, Зощенко, Шостакович и другие, чьи имена менее известны или вовсе затерялись в тенётах истории, — отказалась от эмиграции. Причём не только за границу, но и в Москву, где всегда дышалось легче, чем в зиновьевско-ждановском Ленинграде. На протяжении двух с лишним десятилетий (да и потом) немногие, кого чудом обошли репрессии, словно эталоны питерской Палаты мер и весов, негласно служили образцом для подражания. По ним тысячи горожан сверяли — подчас неосознанно — понятия нравственности, гражданского мужества, художественного вкуса, поведенческих стандартов. В тех противоестественных условиях это был естественный процесс. Когда рвутся все нити социальных традиций, в том числе традиций культуры, нравственные ориентиры обретают особую значимость. Срабатывает защитный механизм, который не позволяет обществу опуститься ниже того уровня, за которым уже невозможно будет возрождение.

«В отдельности влияние каждого культурного человека на окружающую жизнь может казаться очень скромным и не оправдывать приносимой им жертвы, — писал петербургский интеллигент, поэт Михаил Лозинский. — Но как только один из таких немногих покидает Россию, видишь, какой огромный и невосполнимый он этим наносит ей ущерб: каждый уходящий подрывает дело сохранения культуры; а её надо сберечь во что бы то ни стало. Если все разъедутся, в России наступит тьма, и культуру ей придётся вновь принимать из рук иноземцев. Нельзя уходить и смотреть через забор, как она дичает и пустеет. Надо оставаться на своём посту. Это наша историческая миссия» [21. С. 530].

С началом войны в областном управлении госбезопасности быстро заметили воскрешение петербургского самосознания и квалифицировали этот факт как проявление «антисоветских настроений». Уже в декабре-январе первой блокадной зимы, «опасаясь более всего организованного выступления населения Ленинграда, органы УНКВД особое внимание уделяли той части общества, которая потенциально могла стать организующей силой протеста — интеллигенции…» [29. Т. 1. С. 279–280]. Немедленно были применены испытанные средства: в ряде вузов и промышленных предприятий чекисты «раскрыли» антисоветские организации и группы, а затем объединили их в единый «подпольный центр контрреволюционной организации, который руководит всей вражеской работой антисоветских групп», и называется этот центр «Комитетом общественного спасения» [29. Т. 1. С. 280]. Всё это, включая обвинения в подрывной деятельности (изготовление листовок, призывы к голодным бунтам), в подготовке к встрече нацистов и оказании им всяческой помощи, не отличалось оригинальностью и, само собой, не имело под собой никаких реальных оснований. Тем не менее аресты следовали один за другим. В частности, на протяжении первых полутора месяцев 1942 года «за контрреволюционные преступления» в городе были арестованы 958 человек, а за первую половину марта — ещё 240 [29. Т. 1. С. 336].

Но по-настоящему массовый погром начался уже после войны…

В 1946 году был принят, а затем специальным решением Совнаркома СССР закреплён в пятилетнем плане развития народного хозяйства страны курс на возрождение Ленинграда в качестве крупнейшего индустриального и культурного центра. Однако, отмечает историк послевоенного Ленинграда Александр Ваксер, как раз «социальные, культурные аспекты в этих планах и постановлениях в региональном масштабе не прописывались» [9. С. 22–23]. Последствия не заставили себя долго ждать. «Обратимся к такому авторитетному, тщательно составленному на обширной документальной базе источнику, как хроника “Культурная жизнь в СССР”, — продолжает Ваксер. — За 1946 г. в числе существенных фактов культурной жизни страны Ленинград называется 49 раз, в 1950 г. — 19 раз, в 1951 г. — 16» [9. С. 144].

Это была не случайность, это была закономерность. Череда постановлений ЦК партии дала начало массированной травле Дмитрия Шостаковича, Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, ряда других известных деятелей искусства. В Москву перевели Академию художеств, Институт востоковедения АН СССР, издательства «Художественная литература» и «Молодая гвардия».

Даже то, что оставалось, старались разогнать, как, например, Ленинградское отделение академического Института истории СССР. Всё углубляющаяся провинциализация Ленинграда заставляла выдающихся представителей творческой интеллигенции перебираться в Москву: в конце 1940-х и в 1950-е годы уехали композиторы Дмитрий Шостакович и Георгий Свиридов, дирижёры Самуил Самосуд и Борис Хайкин, кинорежиссёры Сергей Герасимов, Лео Арнштам, Михаил Калатозов, Александр Зархи и Леонид Трауберг… В столице было всего больше — театров, оркестров, киностудий, а значит, и возможностей для творческой самореализации и общения, но главное — там было, хотя бы и ненамного, больше свободы, потому что главный царь не так мелочен и мстителен, как местный маленький царёк.

Конечно, интеллектуальное и творческое обескровливание испытывали и другие города Советского Союза. Но Ленинград переживал это крайне остро: на фоне великих архитектурных ансамблей и культурных традиций всё выглядело особенно обидно и, сверх того, нелепо. Это вело «к оскудению мысли, социально-психологическим эпидемиям. Доля самостоятельно и трезвомыслящих граждан среди ленинградцев, которые были в состоянии интеллектуально не зависеть от пропаганды, сокращалась» [9. С. 145].

Многие горожане во всём винили Москву, считая, что это намеренная политика. Да, такая политика прослеживалась. Но было ещё одно: продолжало действовать старое правило — в иерархически выстроенном государстве столица получает всё, остальные — ничего, или, в лучшем случае, по остаточному принципу.