Владелец Йокнапатофы - Николай Аркадьевич Анастасьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Человеком быть трудно. Но им легче стать, углубляя свою соборность, чем культивируя свою отдельность». Так говорил Андре Мальро, которому еще вчера одиночество казалось единственным спасением в богооставленном мире. А пройдет год-два, и Мальро, и Хемингуэй, и Ральф Фокс, и Матэ Залка, и многие другие впрямь станут солдатами, защищающими в Испании честь и достоинство человека. Многие из них оттуда не вернутся…
Разумеется, писатели и в бою оставались писателями. Даже в звездные свои часы публицистика не подавила романа, вообще традиционной литературы вымысла. Но что это была за литература? «Карьера Артуро Уи» Бертольта Брехта. «Война с саламандрами» Карела Чапека. «Успех» Лиона Фейхтвангера. «Седьмой крест» Анны Зегерс. «У нас это невозможно» Синклера Льюиса. «По ком звонит колокол» Эрнеста Хемингуэя. «Годы презрения» Андре Мальро. Книги, которые прямо воевали с идеологией и практикой фашизма, обнажали его суть, книги, действие которых происходило на передовой, в концлагере, в пивной, где замышлялся гитлеровский путч. Такие книги лишний раз доказывали правоту Томаса Манна, уже позже, в сороковые годы, сказавшего: «У Гитлера было одно особое качество: он упрощал чувство, вызывая непоколебимое «нет», ясную и смертельную ненависть. Годы борьбы с ним были в нравственном отношении благотворной эпохой».
Фолкнер в этой борьбе как бы не участвовал. «Авессалом» на общем литературном фоне эпохи выглядел странно, и было бы чистейшим педантизмом сказать, что роман, мол, писался еще до того, как фашизм бросил в Испании свой дерзкий вызов миру и гуманизму. И после того, как начался мятеж генерала Франко, обитатель Роуэноука, владелец Йокнапатофы остался в стороне. Лишь однажды он высказался публично. В числе ряда видных деятелей американской культуры его попросили выразить свое отношение к испанским событиям. В ответ Фолкнер послал телеграмму председателю Лиги писателей США: «Как непримиримый противник Франко и фашизма я искренне хочу высказаться против всех нарушений законной государственности и грубого насилия над народом республиканской Испании».
Положим, и в тридцатые литература не всегда высказывалась прямо и непосредственно. Тот же Томас Манн все эти годы отдал сочинению тетралогии «Иосиф и его братья», действие которой происходит даже не в прошлом, как у Фолкнера, столетии, а в праисторические времена. Но, сохраняя верность языку легенды и стилю мифологического мышления, художник и не думает скрывать актуальности повествования. Вот что говорил он в докладе, написанном по следам романа: «За последние десятилетия миф так часто служил мракобесам-контрреволюционерам средством достижения их грязных целей, что такой мифологический роман, как «Иосиф» в первое время своего выхода в свет не мог не вызвать подозрения, что его автор плывет вместе с другими в этом мутном потоке. Подозрение это вскоре рассеялось, приглядевшись к роману поближе, читатели обнаружили, что миф изменил в нем свои функции, причем настолько радикально, что до появления книги никто не счел бы это возможным. С ним произошло нечто вроде того, что происходит с захваченным в бою орудием, которое разворачивают и наводят на врага. В этой книге миф был выбит из рук фашизма…»
Ничего даже отдаленно подобного о своем «Авессаломе» автор сказать бы не мог. Скорее всего, сочиняя его, он даже не думал о том, что происходит в Европе, о том, от чего и Америка не защищена — ни традициями свободолюбия, ни океаном. На сей раз Фолкнер даже не стал говорить, как сказал задним числом о «Свете в августе», будто раньше других распознал опасность фашизма.
Но содержание литературы может превосходить и авторские намерения, и даже собственную объективность. А вечные проблемы, всегда нетленные, могут трагически обостряться в те или иные моменты истории. Фолкнер не думал о концентрационных лагерях. Но, толкуя о нравственности и имморализме, защищая единство рода человеческого, восставая против попыток его разрушения, напоминая о личной ответственности каждого, писатель, хочет он того или нет, бросает вызов не просто вселенскому, но и конкретному социальному злу. Он рассказывает о событиях, происшедших в прошлом столетии, ищет в них вневременный смысл и — остается человеком своего времени. В свою пору это замечено не было, и не стоит опять-таки себя выставлять умниками, а современников корить за недальновидность. На нас работают годы. При взгляде издалека книги обнаруживают такие пласты смысла, которые сближают их с событиями, ни в тексте, ни даже в глубоком подтексте не отразившимися.
«Авессалом», мне кажется, и с нашей эпохой рубежа столетий вступает в живой диалог.
«…А был он веком всяческого разъединения, обособления, несогласия и нетерпимости к «чужому»… Разъединения национальные (рост шовинизма), расовые, социальные, континентальные, разъединения между мирами (первым, вторым, третьим), научные (между отдельными науками), между научной интеллигенцией и всякой иной, между «технарями» и «лириками» — творцами гуманитарной культуры, между профессиями (слишком много у нас специальностей), между мировоззрением и идеологией (не следует смешивать мировоззрение с идеологией). Мы стали планетой глухих, но еще не разучившихся говорить. Вернее, бубнит каждый свое… только свое… Боюсь, что мы скоро разучимся и говорить. А что толку говорить, если никто друг друга не выслушивает».
Это я обращаюсь к моральному авторитету Дмитрия Сергеевича Лихачева — свидетель и участник жизни почти всего истекающего века, он смотрит на него словно издалека, из наступающего XXI-го. К сожалению, ученый и писатель прав. Слишком долго люди, разделившись на кланы, касты, сообщества, эгоистически утверждали, вместо того чтобы сообща искать истину, собственные взгляды и интересы, нередко полагаясь при этом на силу не идей, но мышц. Росла энергия монолога, утрачивалось искусство общения, укреплялись замкнутые воззрения, ослабевало чувство всеобщности, хотя соответствующей риторики всегда было в избытке.
И вот мир, столь не дорожащий своим единством, подошел к черте такой катастрофы, после которой не будет уж ни говорящих, ни слушающих.
И тогда трезвый смысл, разум восстал против этой жуткой перспективы.
Конечно, человечество опирается прежде всего на спасительный инстинкт самосохранения, от века присущий всему живому.
Но и художественная культура — мощная опора выживания рода. Она и в эпоху тотального разъединения, о котором говорит Д. С. Лихачев, упорно противостояла мировой центробежности, выступала собирателем сил.
Сегодня этот опыт бесценно важен. Сегодня лучшие литературные творения века в первую, может быть, очередь притягивают не мастерством и даже не психологической глубиной (хотя, понятно, что без этого не было бы и ничего другого), но именно призывом к моральной интеграции человечества. Мы, кажется, поняли, что «наведение мостов» — вовсе не
