Том 5. Рудин. Повести и рассказы 1853-1857 - Иван Тургенев

Яков Пасынков

«Яков Пасынков (рассказ Ивана Тургенева)», черновая рукопись, хранящаяся в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 87, л. 88-121, см.: Mazon, 4. D. 2; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 160.

Дополнение к 1-й главе «Якова Пасынкова» («Прибавление к Пасынкову») от слов «Бывало он придет» и кончая словами «к моему рассказу». Черновой автограф хранится в отделе рукописей ГБЛ, ф. 306, И. С. Тургенев, картон 1, ед. хр. 2, л. 56–57.

Отеч Зап, 1855, № 4, отд. 1, с. 195–230.

Т, 1856, ч. 3, с. 51–116.

Т, Соч, 1860–1861, т. III, с. 146–187.

Т, Соч, 1865, ч. III, с. 191–239.

Т, Соч, 1874, ч. 3, с. 189–235.

Т, Соч, 1880, т. 7, с. 125–171.

Т, ПСС, 1883, т. 7, с. 134–185.

Впервые опубликовано: Отеч Зап, 1855, № 4, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 31 марта 1855).

Печатается по тексту Т, ПСС, 1883, т. 7 (см. с. 384) со следующими исправлениями по другим источникам:

Стр. 52, строки 1–2: «г-жа Злотницкая» вместо «Злотницкая» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).

Стр. 52, срока 20: «мне очень больно» вместо «мне больно» (по всем другим источникам до Т, Соч, 1880).

Стр. 65, строка 27: «крестьянских девочек» вместо «крестьянских девушек» (по черновой рукописи).

Стр. 70, строка 42: «взбежал» вместо «вбежал» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 75, строка 18: «ну, изволь» вместо «изволь» (по всем другим источникам).

Как указал сам Тургенев на первой странице рукописи, «Яков Пасынков» был написан в течение двенадцати дней, с 13 по 25 февраля ст. ст. 1855 г., но и в этот короткий срок Тургенев работал над повестью с перерывами.

В письме к M. H. и В. П. Толстым от 14 (26) февраля 1855 г. Тургенев писал: «Начал одну вещицу — да только три страницы написал — и остановился. Когда Боткин уедет, у меня больше будет времени».

Ю. Г. Оксман высказал предположение, что в рассказе «Яков Пасынков» Тургенев в какой-то мере развил ранний неосуществленный замысел пьесы «Вечеринка» (см. наст. изд., т. 2, с. 693). Содержание этой пьесы Тургенев в 1848 г. рассказал Н. А. Тучковой-Огаревой, о чем она пишет в своих воспоминаниях: «Тургенев любил читать мне стихотворения или рассказывать планы своих будущих сочинений; помню до сих пор канву одной драмы, которую он собирался написать, и не знаю — осуществилась ли его мысль: он хотел представить кружок студентов, которые, занимаясь и шутя, вздумали для забавы преследовать одного товарища, смеялись над ним, преследовали его, дурачили его; он выносил всё с покорностью, так что многие, ввиду его кротости, стали считать его за дурака. Вдруг он умирает; при этом известии сначала раздаются со всех сторон шутки, смех. Но внезапно является один студент, который никогда не принимал участия в гонениях на несчастного товарища. При жизни последнего, по его настоянию, он молчал, но теперь он будет говорить о нем. Он рассказывает с жаром, каков действительно был покойник. Оказывается, что гонимый студент был не только умный, но и добродетельный товарищ; тогда встают и другие студенты, и каждый вспоминает какой-нибудь факт оказанной им помощи, доброты и проч. Шутки умолкают, наступает нелегкое, тяжелое молчание. Занавес опускается. Тургенев сам воодушевлялся, представляя с большим жаром лица, о которых рассказывал» (Тучкова-Огарева H. A. Воспоминания. М.: Гослитиздат, 1959, с. 280–281).

Как свидетельствует рассказ Тургенева о содержании задуманной им пьесы «Вечеринка», в его новой повести только образ Якова Пасынкова напоминает благородный облик умершего студента. Все другие действующие лица, фабула и форма повествования не имеют никакой связи с неосуществленным замыслом пьесы.

Образ Якова Пасынкова, главного героя рассказа, тесно связан и с биографией самого Тургенева и с его творчеством.

Яков Пасынков — типичный представитель не только молодежи, окружавшей Тургенева в его студенческие годы, ознаменовавшиеся увлечением немецкой идеалистической философией (см.: Горбачева, Молодые годы Т), но и поколения, к которому принадлежали Станкевич, Белинский, Грановский.

Создавая образ Якова Пасынкова, Тургенев во многом сделал его похожим на Белинского, в особенности на тот портрет критика, который он сам созвал в своих воспоминаниях. Тургенев писал о Белинском: он «был идеалист в лучшем смысле слова. В нем жили предания того московского кружка, который существовал в начале тридцатых годов и следы которого так заметны еще доныне < …> По понятию Белинского, его наружность была такого рода, что никак не могла нравиться женщинам; он был в этом убежден до мозгу костей, и, конечно, это убеждение еще усиливало его робость и дикость в сношениях с ними. Я имею причину предполагать, что Белинский, с своим горячим и впечатлительным сердцем, с своей привязчивостью и страстностью, Белинский, все-таки один из первых людей своего времени, не был никогда любим женщиной. Брак свой он заключил не по страсти. В молодости он был влюблен в одну барышню, дочь тверского помещика Б-на; это было существо поэтическое, но она любила другого и притом она скоро умерла. Произошла также в жизни Белинского довольно странная и грустная история с девушкой из простого звания; помню его отрывчатый, сумрачный рассказ о ней… он произвел на меня глубокое впечатление… но и тут дело кончилось ничем».

Облик Белинского: его верность идеалам юности, его застенчивость, его неудачная личная жизнь и отношение к женщинам, даже роман с девушкой из «простого звания» — всё это характерно и для Якова Пасынкова.

Тургенев, говоря о Пасынкове, подчеркивал: «В устах его. слова: „добро“, „истина“, „жизнь“, „наука“, „любовь“, как бы восторженно они ни произносились, никогда не звучали ложным звуком. Без напряжения, без усилия вступал он в область идеала…» (наст. том, с. 60). Будучи сам искренне увлечен благородным стремлением ко всему прекрасному, Пасынков оказывал и на других благотворное влияние.

Именно эту черту подметил Тургенев и в Белинском. В своих воспоминаниях Тургенев рассказывал о страстной увлеченности Белинского философскими и общественными проблемами, требующими разрешения. Вспоминая об одной из дискуссий с Белинским, Тургенев писал: «„Мы не решили еще вопроса о существовании бога, — сказал он мне однажды с горьким упреком, — а вы хотите есть!..“ Сознаюсь, что, написав эти слова, я чуть не вычеркнул их при мысли, что они могут возбудить улыбку на лицах иных из моих читателей… Но не пришло бы в голову смеяться тому, кто сам бы слышал, как Белинский произнес эти слова; и если, при воспоминании об этой правдивости, об этой небоязни смешного, улыбка может прийти на уста, то разве улыбка умиления и удивления…»

Яков Пасынков увлечен Шиллером и с восторгом читает его «Résignation» (1784) — одно из наиболее популярных в студенческих философских кружках стихотворений.

Характерно, что Белинский в пору увлечения немецкой идеалистической философией неоднократно писал об этом же произведении. Например, в статье «О критике и литературных мнениях „Московского наблюдателя“» (1836): «Шиллер был душа пламенно верующая, а посмотрите, какое безотрадное, ужасное отчаяние проглядывает в каждом стихе его дивного „Résignation“» (Белинский, т. 2, с. 160). И спустя несколько лет в письме к Н. В. Станкевичу (1839): «В „Résignation“ он <Шиллер> принес в жертву общему всё частное — и вышел в пустоту» (там же, т. 11, с. 386).

Любимое музыкальное сочинение Пасынкова — «Созвездие» Шуберта (см. ниже, с. 411). Этот факт тоже не случаен. Песни Шуберта были очень любимы в кружке Станкевича (см.: Станкевич, Переписка, с. 310, 372, 392 и др.) и в частности Белинским. В одном из писем к В. П. Боткину он писал, имея в виду песню Шуберта «Шарманщик» из сборника «Зимние путешествия» (1826–1828): «Бывают минуты, когда душа моя жаждет звуков. Дорого бы я дал, чтобы послушать в твоей комнате „Leiermann“; мне кажется, я зарыдал бы, если бы, проходя по улице, услышал под окном его чудные, грациозные звуки, которые глубоко запали в мою душу» (Белинский, 11, с. 446).

По внешнему облику Яков Пасынков (узкие плечи и впалая грудь, болезненный вид) также напоминает Белинского. Тургенев подчеркивал неуклюжесть и светскую неловкость своего героя, перевернувшего в гостиной у Злотницких столик. Аналогичный случай произошел и с Белинским, который в гостиной князя В. Ф. Одоевского опрокинул столик и пролил при этом стоявшее на нем вино (об этом эпизоде рассказывают А. И. Герцен — см. «Былое и думы», ч. IV, гл. XXV — и И. И. Панаев — см. «Литературные воспоминания». М.: Гослитиздат, 1950, с. 299).

Известно, что в начале 1840-х годов Белинский вел непримиримую борьбу с «романтическим идеализмом» (см.: Гинзбург Л. Я. Белинский в борьбе с романтическим идеализмом. — Лит Насл, т. 55, с. 191); тем не менее это не мешало ему считать, что период увлечения немецкой идеалистической философией имел свое положительное значение. В одном из писем к Тургеневу (1847) Белинский писал по этому поводу: «…этот идеализм и романтизм может быть благодатен для иных натур, предоставленных самим себе. Гадки они — этот идеализм и романтизм, но что за дело человеку, что ему помогло отвратительное на вкус и вонючее лекарство, даже и тогда, если, избавив его от смертельной болезни, привило к его организму другие, но уже не смертельные болезни: главное тут не то, что оно гадко, а то, что оно помогло» (Белинский, т. 12, с. 343). В этом же письме Белинский писал, что тот, кто «возрос в грязной положительности и никогда не был ни идеалистом, ни романтиком на наш манер», не может ощутить всей сложности человеческих взаимоотношений (ср. точку зрения Белинского на Адуева-старшего в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года»).