Василий Шуйский - Владислав Бахревский

— По милости бояр государя всея Русии сделали шутом! — сказал братьям Василий Иванович и усмехнулся. — Да ведь и Жолкевский, выставляя себя напоказ, разве не шут? Да еще и враль! Воеводу Шеина везут, так он и впрямь — трофей, взят в бою. Но показывают пленниками — послов. Сукина везут, Мезецкого, Борятинского, дьяка Луговского… Про нас уж и речь молчит.

— Сердится! Сердится! — закричали зеваки, указывая пальцами на Василия Ивановича. — Медвежий царь!

— Пососи лапу, медвежий царь! — Толпа хохотала, смех перекидывался все дальше, дальше, хотя смеющиеся уже и не знали, чего ради смеются.

Карета наконец въехала на площадь перед новым королевским дворцом. Сигизмунд оставил Краков и Вавель ради Варшавы.

Гетман Жолкевский подошел к карете Василия Ивановича и, слегка поклонившись, сделал широкий жест, приглашая следовать в Сенаторскую избу.

— Терпите, — сказал братьям Василий Иванович, разминая ноги.

Сенаторская изба ошеломила московских владык. Зала как поле. Потолок — поднебесье. Окна с двух сторон, огромные, набранные из цветных стекол.

Справа и слева — длинный ряд кресел, соединенных в единое целое. В каждом кресле сенатор. За спинками кресел многие ряды лавок, и на них сплошь головы — шляхта. В конце «избы», как на краю земли, — возвышение, сверкающий трон, длинные лучи алмазов с короны короля, толпа вельмож, и все это на фоне ковра, уж наверное, из самого рая.

Жолкевский, выставляя грудь колесом, прошествовал со своими лжепленниками к подножию Сигизмундова трона.

Царь Василий склонил голову, Дмитрий отдал поясной поклон, Иван коснулся рукой пола.

Сенаторы зашептались, обсуждая, достаточно ли смиренно ведут себя пленные.

Жолкевский выступил вперед и, обращаясь к королю и к сейму, звенящим голосом произнес первую фразу хорошо заученной речи.

— Вот он, великий царь московский! — указал на Василия Ивановича обеими руками. — Вот он, наследник московских царей, которые столько времени своим могуществом были страшны и грозны польской короне и ее королям, турецкому падишаху и всем соседним государствам. Вот брат его, Дмитрий! — Снова взлет рук и указание на вспыхнувшего, опустившего голову князя. — Се — предводитель шестидесятитысячного войска, мужественного, храброго и сильного. Недавно еще они повелевали царствами, княжествами, областями, множеством подданных, городами, замками, неисчислимыми сокровищами и доходами, но, по воле и по благословению Господа Бога над вашим величеством, мужеством и доблестью польского войска, ныне стоят они жалкими пленниками, всего лишенные, обнищалые, поверженные к стопам вашего величества и, падая на землю, молят о пощаде и милосердии.

Жолкевский умолк, давая время жалким пленникам упасть на землю. Пленники не шевелились, пауза затягивалась. Лица зрителей вытягивались. Василий Иванович видел это краем глаза, посмотрел на братьев, улыбнулся, переложил шапку из правой руки в левую, неторопливо нагнулся, достал пальцами земли, поднес руку к губам, поцеловал.

Дмитрий на колени пал нетерпеливо, ткнулся головой в пол, вскочил.

Иван заплакал вдруг, отбил три смиренных поклона.

— Ваше величество! — воскликнул Жолкевский, переведя дух. — Я вас умоляю за них! Примите их не как пленных, окажите им свое милосердие. Помните, счастье непостоянно! Никто из монархов не может назвать себя счастливым, пока не окончит своего земного поприща.

— Я жалую стоящих передо мною! — сказал Сигизмунд. — Пусть подойдут.

Дал целовать руку всем трем Шуйским.

Следующим говорил канцлер Крыский. Растекся речью витиеватой, восхваляя Сигизмунда, но более Жолкевского.

— Ум гетмана, доблесть польского войска, счастье короля дали плоды изумительные! — восклицал на каждом слове Крыский. — К королевским ногам рыцари Речи Посполитой не раз бросали знамена посрамленных врагов, хоругви покорившихся народов, но пленный царь — первый в истории державы. Слава королю Сигизмунду! Слава коронному гетману Жолкевскому!

Канцлер кончил речь, обращаясь к Шуйским:

— Радуйтесь! Вы в руках не жестокого варвара, но монарха просвещенного и набожного, доброго христианского короля. Да хранит его Господь!

И тут поднялся воевода сандомирский Юрий Мнишек. Метал в московского царя громы и молнии, требуя казни за вероломное убийство Дмитрия, царя коронованного, всеми признанного. За убиение панов, приехавших на свадьбу. За слезы коронованной царицы Марины, за поругание, за ограбление, за неволю, какие претерпел сам он, сенатор Речи Посполитой, от похитителя московского трона, от исчадия ада, называющего себя царем московским.

Речь Мнишека была выслушана, но оставлена без внимания. Сигизмунд отпустил братьев Шуйских с миром. Их отвели в одно из помещений дворца, оставили в покое до вечера.

Жолкевский не случайно помянул в своей речи турецкого падишаха: на Сейме присутствовал посол Порты.

Вечером король давал пир в честь турецкого гостя, и тот вдруг пожелал видеть бывшего московского царя Василия Ивановича одели в вишневый бархатный кафтан, в золотой парчовый охабень, привели на пир, посадили напротив турка.

Этот азиат, сверкая черными глазами, долго рассматривал Шуйского, потом посол поднял кубок и сказал здравицу королю. Говорил по-польски, слова произносил старательно, и Василий Иванович понял сказанное. Речь шла о счастье Сигизмунда. Бог давал ему императора Австрии Максимилиана, а ныне послал московского царя. Такому можно только дивиться да славить Аллаха.

— Не дивись моей участи! — вдруг ответил турку Василий Иванович. — Я был сильный государь, а теперь — пленник. Но попомни мое слово: если король овладеет Россией — твоему государю не миновать моей участи. У нас, русских, так говорят: сегодня мой черед, а завтра твой.

Глаза турка вспыхнули гневом, но ничего не ответил. Во время пира все взглядывали на Василия Ивановича, призадумываясь, а русский царь кушал, пил вино и не горевал, что это его последнее царское застолье.

Праздники поношения закончились. Шуйских отвезли за сто тридцать верст от Варшавы, в заброшенный Гостынский замок, под стражу почетную, свободную.

Имена новых постояльцев замка держали в секрете, называя князьями Левиными.

Старостой гостынским и правителем замка король прислал Юрия Гарвавского, стражей командовал пристав Збигнев Бобровницкий.

Василия Ивановича поместили в комнатке над воротами замка. На окнах железные решетки, стены высокие, серые — каменный мешок.

— Вот ты какое, последнее прибежище! — сказал Василий Иванович, окидывая рассеянным взором свой каземат.

— Здесь светло и тепло, ваше величество! — поклонился государю пан Збигнев. — Прислуживать вам будут шестеро слуг, ваших, русских.

Слуг вывезла жена Дмитрия Екатерина Григорьевна, всего их было тринадцать.

Дмитрию с супругой назначили жить в первом этаже замка, с окошком на мост и на рощу причудливо разросшегося неухоженного виноградника.

Ивана устроили во флигеле, большую часть которого занимала семья пристава.

Василий Иванович установил складень со Спасом в Силах, с Богородицей да Иоанном Крестителем на столике в красном углу. Слуга по имени Втор сказал:

— Я угольник сделаю.

— Лампадку бы добыть.

— Не сыщем, так соорудим, — пообещал слуга.

Василий Иванович подошел к окну, сел в деревянное, ласково скрипнувшее, креслице.

Прямая как стрела дорога светилась среди пирамидальных, очень высоких тополей. Далеко Василий Иванович не видел…

— Поглядим, сколь много у нас свободы, — сказал государь и пошел из комнаты, спустился по лестнице во двор.

Не остановили.

Тогда он отправился смотреть, как устроился Дмитрий.

Комната была занята кроватью, комодом для платья, столом.

— Скажи мне, Екатерина Григорьевна, — спросил Василий Иванович, смущенно улыбаясь. — Пока нас везли сюда и, знаешь, даже во сне, хотел я вспомнить себя ребенком и не мог. К чему бы это?

— Наверное, ты не был ребенком, вот и не можешь вспомнить, — в сердцах сказал Дмитрий: ему не нравилась теснота жилища.

В глазах Екатерины Григорьевны тоже мерцала ненависть. Василий Иванович удивился.

— За что ты на меня в обиде, Екатерина Григорьевна?

Она молчала, но злые огни засверкали чаще в ярче. Василий Иванович вздохнул.

— Напрасно гневаешься. Твой супруг погубил меня в Клушине. Но я не виню Дмитрия. Мы — дети греха. Мой отец водил дружбу с опричниками, о твоем же батюшке, Екатерина Григорьевна, умолчим. Не станем поминать и наши вины перед людьми, перед Богом. Их много, — вдруг поклонился Екатерине Григорьевне до земли. — Прости меня! Ах, если бы я только вспомнил себя ребенком!.. Тогда бы я жил…

— Зачем?! — крикнула, как сорвалась, Екатерина Григорьевна.