Поющие пески. Дело о похищении Бетти Кейн. Дитя времени - Джозефина Тэй

— А затем, что вы одна из тысяч, и потому что я вас люблю. И, Марион… Ваша матушка не будет жить вечно…

— Зная ее, как знаю ее я, думаю, что она меня еще переживет!

— Что же вы собираетесь делать?

— В случае, если я не выйду за вас замуж?

Он скрипнул зубами. Н-да, постоянно иметь рядом человека с этим насмешливым умом не так-то легко!

— Я спрашиваю: теперь, когда у вас нет дома, что вы собираетесь делать?

Она ответила не сразу, будто говорить ей было трудно, повернулась к нему спиной, укладывая клюшки в сумку.

— Мы едем в Канаду, — наконец выдавила она.

— Что?

Она все еще не поворачивалась к нему лицом.

— У меня там двоюродный брат, сын единственной сестры матери. Он профессор в университете. Недавно он написал, предлагая нам приехать и поселиться с ним, но в то время нам было хорошо в доме Фрэнчайз. И мы отказались. А теперь решили ехать.

— Ну что ж…

— Роберт, не смотрите так грустно. Вы сами не понимаете, от чего избавились, дорогой мой!

Через три дня, продав остатки мебели в комиссионный магазин, а свою старую машину в гараж Стэнли, мать и дочь Шарп уезжали из Милфорда. Роберт отвез их на вокзал и долго следил взглядом за уносившим их навсегда лондонским поездом. Затем, по дороге домой, думал о том, что теперь, когда нет надежды хоть раз в день видеть тонкое, смуглое лицо Марион, жизнь в Милфорде станет невыносима.

Однако ж эту жизнь он стал выносить легче, чем предполагал. Вновь начал играть в гольф, и хотя всегда мысленно называл мяч «куском гуттаперчи», однако своей прежней формы не потерял. Он обрадовал мистера Хэзелтайна своим вновь проснувшимся интересом к будничным делам фирмы и предложил Невилу вместе заняться сортировкой папок архива, сложенных на чердаке… А три недели спустя, когда из Лондона пришло прощальное письмо Марион, Роберт уже вполне уютно чувствовал себя в привычно теплых объятиях Милфорда… Марион писала:

«Дорогой Роберт! Это лишь прощальная записка, чтобы сообщить вам о том, как часто мы обе вас вспоминаем… Послезавтра мы летим в Монреаль утренним самолетом. Сейчас, накануне прощания с Англией, мы обе поняли, что в нашей памяти сохранились лишь добрые, лишь хорошие минуты, а все дурное уходит, расплывается. Быть может, это всего лишь преждевременная ностальгия… Не знаю. Знаю лишь, что вспоминать вас — всегда будет счастьем. И Стэнли. И Билла. И Англию.

С любовью и благодарностью к Вам от нас обеих, Марион».

Он положил письмо на свой стол красного дерева. На письмо падал луч предвечернего солнца. Завтра в это время Марион уже не будет в Англии. Тяжело, но что тут поделаешь?

А затем одна за другой случились три вещи подряд.

Явился мистер Хэзелтайн сообщить, что миссис Ломаке вновь желает изменить свое завещание и просит Роберта приехать немедленно.

Позвонила тетя Лин и попросила по дороге домой зайти в магазин и купить рыбы.

А миссис Тафф принесла на подносе чай.

С минуту он сидел неподвижно, уставясь на два диетических печенья на тарелочке. Затем мягким, но решительным движением отодвинул поднос в сторону и поднял телефонную трубку.

Глава двадцать четвертая

Летний дождь с унылым постоянством поливал поле аэродрома. Время от времени ветер подхватывал струи дождя, направляя их на здание аэровокзала. Над дорожкой к самолету, отправляющемуся в Монреаль, был навес, и пассажиры шли, наклонив головы, борясь с непогодой. Роберт, двигавшийся в хвосте этой процессии, видел издали плоскую черную шляпку миссис Шарп и выбивавшиеся из-под шляпки седые пряди волос.

Когда Роберт вошел в самолет, они уже сидели на местах, и миссис Шарп рылась в своей сумочке. Он шел между рядами кресел, и его увидела Марион. Лицо ее осветилось радостным удивлением:

— Роберт! Какими судьбами?

— Лечу этим же самолетом.

— Летите? Вы?

— По-моему, это никому не запрещено.

— Конечно. Но вы… Вы летите в Канаду?

— Именно.

— Зачем?

— Навестить мою сестру, — с притворной суровостью отозвался Роберт. — И, между прочим, это куда лучший предлог, чем кузен, преподающий в университете.

Она засмеялась тихо и многозначительно.

— Ах, Роберт, дорогой мой! Если б вы только знали, какой вы противный, когда пытаетесь напускать на себя этот холодный и светский вид!

Джозефин Тэй

ДИТЯ ВРЕМЕНИ

ИСТИНА — ДИТЯ ВРЕМЕНИ.

Старинная пословица

1

Грант лежал на высокой белой койке и с отвращением глядел на потолок. Он изучил каждую мельчайшую трещинку на его поверхности. Порой сетка трещин представлялась Гранту географической картой, и он исследовал неведомые реки, острова и континенты; иногда обнаруживал на потолке контуры человеческих лиц, птиц и рыб. Других занятий у него не было, и он всем сердцем возненавидел потолок.

Однажды он попросил Лилипутку отодвинуть его кровать хоть чуть-чуть в сторону, чтобы можно было поизучать новую часть потолка, но такая перестановка нарушила бы симметрию палаты, а в больницах симметрия стоит по важности сразу же после стерильности. Любое нарушение симметрии считается просто непристойным. Почему Грант ничего не читает, как-то спросила его, Лилипутка. Почему не читает те новые романы в дорогих изданиях, которые приносят его друзья?

— В нашем мире рождается великое множество людей, которые пишут великое множество книг. Миллионы слов печатаются в типографиях каждую минуту… Страшно подумать…

— Похоже, у вас просто запор, — высказала свое авторитетное мнение Лилипутка.

Лилипуткой Грант прозвал медсестру Ингхэм, хотя в действительности она была ростом в пять футов два дюйма и весьма миловидна. Грант называл ее Лилипуткой, пытаясь хоть немного компенсировать свою полную зависимость от девушки. Именно Ингхэм решала, что ему дозволено, а что — нет, а профессиональная легкость, с какой девушка обращалась с его крупным телом — ростом Грант вымахал за шесть футов — и вовсе унижала его. Тяжести, казалось, не имели значения для Лилипутки. Она дежурила поочередно с Амазонкой, богиней с руками, гладкими, как буковые веточки. Амазонкой Грант окрестил сестру Дэррол, которая была родом из Глостершира и каждую весну мучилась от тоски по дому. Лилипутка происходила из Литэм Сен-Энна и не испытывала к родным местам сентиментального влечения. У Амазонки были большие мягкие ладони и крупные коровьи глаза, которые, казалось, выражали постоянную жалость к подопечному, но малейшая физическая нагрузка заставляла ее дышать, как пылесос. Она обращалась с телом Гранта, как с неподъемной колодой, что казалось ему еще унизительней, чем демонстративная легкость, с которой его вертела Лилипутка.

Грант был прикован к постели и находился во власти Лилипутки и Амазонки после того, как свалился на улице в открытый люк. Большего унижения и не представишь — рядом с ним пыхтение Амазонки и бесцеремонность Лилипутки. Провалиться в люк было пределом абсурдности, событием глупым, нелепым и смешным. За миг до своего злосчастного исчезновения с поверхности земли Грант преследовал некоего Бенни Сколла, и то, что за первым же углом Бенни угодил в медвежьи объятия сержанта Уильямса, едва ли утешало Гранта в теперешнем нестерпимом положении. Бенни перешел на полное государственное обеспечение сроком на три года, который, вероятно, будет сокращен за примерное поведение. Иное дело Грант — в больнице за примерное поведение срок не сокращают.

Грант перестал глазеть на потолок и перевел взор на стопку книг в ярких обложках на тумбочке, к которым так старалась привлечь его внимание Лилипутка. Верхняя книга, с хорошенькой картинкой, изображающей Ла-Валлетту в неправдоподобно розовых тонах, содержала очередное описание Лавинией Фитч страданий очередной безупречной героини. Судя по рисунку мальтийской гавани, очередная Валерия, Анджела, Цецилия или Дениза была женой военного моряка. Грант раскрыл книгу ровно на столько, чтобы прочитать теплое послание от самой Лавинии внутри, на форзаце.

В «Поте и борозде» Сайлас Уикли на семистах страницах старательно изображал прозу деревенской жизни. Судя по первому абзацу, в этом романе по сравнению с предыдущим творением того же автора ничего существенно не изменилось: мать лежит в родах (одиннадцатых по счету) на втором этаже, отец лежит (после девятой кружки) внизу, старшая дочь лежит с любовником на сеновале, старший сын лжет налоговому инспектору в коровнике, все прочие забились по углам; крыша протекает, а от навозной кучи подымается пар. Сайлас Уикли никогда не забывал о навозе.

Следующим в стопке после шедевра Уикли был элегантный томик, разукрашенный барочными виньетками и завитушками и озаглавленный «Бубенцы на ее ногах», в котором Руперт Руж игриво острил на тему о пороке. Первые три страницы в любой книге Руперта казались читателю весьма смешными; к концу третьей страницы можно было заметить, что Руж научился у своего игривого (но отнюдь не порочного) коллеги Джорджа Бернарда Шоу тому, что простейший путь к остроумию лежит в дешевом и удобном методе — игре на парадоксах, после чего все остроты можно было предугадать на три предложения вперед.