Иерусалимский покер - Эдвард Уитмор

И еще одно, Джо. Еще кое-что.

Джо потер глаза и осушил стакан.

Да, и это тоже. Хорошо, тогда, воскресным вечером, мы должны были сделать и это. Эта маленькая армянка на набережной, в лучшем выходном платье, черном выходном платье, потому что было воскресенье. Не больше восьми лет, изнасилованная и истекающая кровью, она уже почти не дышала и лежала там одна, в этом адском дыму, среди криков и смерти. Одна только смерть кругом, вот и все, огонь с одной стороны и гавань с другой, и некуда идти, некуда отнести ее, и она умирала от невыносимой боли. И то, что сделал ты, Стерн, то, что должен был сделать я, — и хотелось бы мне, чтобы это сделал я, чтобы это тебя не мучило. Пожалуйста, сказала она по-армянски, и ты перевел это мне, но я не сделал ничего, и поэтому сделал ты, и это должен был сделать я, но я был слишком зол на тебя, и на Моди, и на весь чертов мир. Я был зол на себя, если честно. И в конце концов, что ты сделал, Стерн, если не прекратил мучения умирающего ребенка? Прекратил пытку. Она бы не пережила эту ночь.

Джо?

Я говорю тебе, Хадж Гарун сделал то же самое, и поэтому-то он и всхлипывал в саду. Там был старый армянин, ему выкололи глаза, и он шел прямо в огонь. Кровавые клочья свисали у него из глазниц. Кровавые слезы, Стерн. Неподвижные слезы. Ради Господа, кричал он, убейте меня, или я сейчас сгорю заживо. И Хадж Гарун убил его. Сама мягкость, он и мухи не обидит, а тут взмахнул мечом, а после этого мне пришлось взять его за руку и отвести в сад, а то бы он сам никогда его не нашел, так он плакал. И, Стерн, ведь он три тысячи лет защищал Священный город, всегда на стороне проигравших. В таких играх ты всегда на стороне проигравших, но он не сдается. Никогда. Даже проигрывая. Так что же ты такого плохого сделал?

У Стерна дрожали руки. Он схватил Джо за локоть.

Я скажу тебе, что я сделал. Я перерезал ей горло.

О Господи, закричал Джо, в этом нет твоей вины.

Стул Стерна с грохотом упал на пол. Он вскочил на ноги, взглянул на Джо дикими глазами и стал отступать к двери, неуклюже спотыкаясь.

Погоди, позвал Джо, нельзя же убегать просто так. Мы должны поговорить. Не убегай.

Стерн смотрел на него — затравленный зверь в ловушке, огромный, сгорбленный и нескладный. Он наткнулся на стул и, по-прежнему пятясь, ударился о стол и прижался спиной к двери, яростно дергая дверную ручку, пытаясь вырваться.

Стерн, ради Христа. Погоди.

Дверь с грохотом открылась. Пустой прямоугольник темноты, через который, крутясь, пролетали снежинки. Джо почувствовал на лице шквал холодного воздуха. Он сидел, глядя на ночь и снег в пустом прямоугольнике двери.

Не убегай. Однажды, в этой самой комнате, Стерн сказал то же самое ему. Это было двенадцать лет назад, еще до Смирны. Странно, подумал Джо, как это получается: когда хотим помочь кому-то, мы всегда произносим одни и те же слова. Кто-то пытался помочь тебе, когда ты тонул, и утешал тебя этими самыми словами, а двенадцать лет спустя ты говоришь то же самое ему. Говоришь и говоришь, и так без конца. Но иногда просто нельзя не бежать, просто нельзя, ты бежишь от себя, ты просто не можешь иначе, ты пытаешься выжить во тьме и холоде. Каждый рано или поздно становится жертвой, пытаясь выжить, — каждый.

Сколько еще Стерн протянет со своим морфием? Принимать морфий и жить безнадежной мечтой о родине, которой никогда не будет, о родине для арабов, евреев и христиан, — и верить в нее, несмотря ни на что. Сколько еще? Бежать.

Дверь со стуком захлопнулась. Ветер, рвущий переулки в клочки, захлопнул ее, запечатав тьму и холодный крутящийся снег, в земле, текущей молоком и медом.

Он был уязвим, Стерн, и поэтому его любили. Грузный и нескладный, он катился по наклонной плоскости, все еще пытаясь верить, и поэтому его любили. Все хотели верить и хотели прикоснуться к человеку, который имел мужество верить. Но ни у кого не достало на это сил. Никто не мог. Сколько еще осталось Стерну?

Бежать.

Араб за передним столиком снова захрапел под газетой. Джо оттолкнул стул и устало поднялся на ноги. Он пытался, но это не сработало. Сначала маленький шаг, а потом пустота. Но может быть, однажды Стерн вспомнит этот маленький шаг, может быть, когда-нибудь, он будет все глубже и глубже проваливаться в свои безнадежные мечты под действием морфия, но это ему хоть немного поможет.

Да, Стерн. Одно из тайных имен Бога.

Владелец кофейни вяло проковылял к столику, выдавив из себя масляную улыбку.

Почему бы и нет, подумал Джо. А ему самое время получить чаевые, если он, конечно, помнит, что такое чаевые. Это для него сейчас важнее, чем снег и безмолвие, чем тьма, у него свои заботы как бы прокормиться, как бы наладить жизнь. Стараться изо всех сил. Блуждающие глаза и гнилые зубы, хромота и попытки втереться к тебе в доверие — старается изо всех сил.

Хотите женщину, господин?

Нет, спасибо.

Мальчика?

Нет, спасибо.

Кого-нибудь еще? Сегодня холодно.

Знаю.

Снег, холодно. Не та ночь, когда стоит сидеть в одиночестве.

Знаю.

Гашиш?

Нет.

Так чего вы хотите?

Ничего, совсем ничего. Вот. Держи.

Араб взглянул на пачку банкнот. Он расплылся в улыбке.

Вы еврей?

Нет.

Христианин?

Да, родился христианином.

Тогда счастливого Рождества.

Гляди-ка, угадал. Спасибо.

Глава 15

Шейх Ибрагим ибн Гарун

Что это за игру мы ведем, Каир? И где она на самом деле началась?

Пришло Рождество, и Каир принес ведра омаров и шампанское на маленькую крышу в Армянском квартале, где жил со своими голубями Джо. Стоял промозглый холод, небо было затянуто облаками, но они выставили столик на воздух, чтобы в последний раз посмотреть на расстилающийся перед ними город, потому что их время в Иерусалиме истекало.

И вот опять мы в пальто, задумчиво сказал Джо, как в тот первый день, двенадцать лет назад, когда мы сидели на полу в задней комнате лавки Хадж Гаруна. Интересно, какие иногда бывают совпадения. Кстати, Каир, я рад, что ты пришел. Омары, роскошь-то какая, подумать только…

Знаю. Если бы не я, сидел бы ты в своей каморке, скрючившись над очагом, и любовно тушил потихоньку какой-нибудь мерзкий кусок мяса.

В самую точку, и это тоже было бы совсем неплохо, но омары гораздо лучше. Хорошая получилась встреча, такую здорово вспоминать, когда жизнь вроде подходит к концу и ты в каком-нибудь далеком уголке света ковыляешь на подкашивающихся ногах, скрипишь всеми суставами и проклинаешь тот день, когда родился, и уж конечно проклинаешь наступление еще одного Рождества, потому что какой смысл его отмечать и притворяться счастливым, когда все уже позади и ничего больше не будет? И может быть, даже пьешь в праздник из своей собственной посуды, как обычно под Рождество, ведь это черный день в Ирландии, не в последнюю очередь потому, что пабы закрыты. И вот ты сидишь один, грустишь, качаешь головой и сердито бормочешь что-нибудь вроде того, как плохо кончается жизнь, что все-то ты на свете перевидел, хотя по большей части это были только расплывчатые пятна. И тут ты неожиданно понимаешь, что стакан уже у губ, и заглядываешь в него, прямо в этот глиняный колодец своей души, и присматриваешься хорошенько, и говоришь сам себе: постой-ка, ты, мерзкий пройдоха, как ты мог забыть то прекрасное Рождество, давным-давно, когда ты сидел на крыше в Иерусалиме и вы с другом пировали, как лорды, а у ваших ног простирался сам Священный город? Прямо перед вами, ты, неблагодарный хмырь, старый брюзга. И когда тебе придется это признать, ты уже не проклинаешь все, что видишь, и улыбаешься пойлу в стакане. Может, я и несчастен, скажешь ты тогда, но ведь были в жизни такие минуты, были, эти прекрасные редкие минуты, и все того стоило только из-за них, все того стоило из-за этих сладчайших редких минут, просто сладчайших. Вот именно это ты и скажешь, и обретешь истину к концу потраченной впустую жизни. Так поднимем за это бокалы, Каир, детка! За эту минуту и никакую другую!