Заступа - Иван Александрович Белов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Почему не убил?» – успел подумать Бучила, проваливаясь в блаженное забытье.
Он не помнил, как его нашли, тормошили, звали по имени, а потом тащили волоком по улицам, матерясь и роняя рожей в замерзшую грязь. В себя пришел на столе у сельского коновала и с перепугу едва не пришиб ни в чем не повинного старика. Лекарь перевязал пораненное плечо и между делом шепнул на ухо, что у Клюевых дома плохо совсем, с Наташкой что-то творится, соседи о том проведали, и быть скоро преогромной беде. Полежал, значит, отдохнул, етит твою мать. До Клюевых добрел еле-еле, от дикой боли мутнело в глазах, ноги подгибались, трижды падал и полз. И все же успел. Перед избой собралась небольшая толпа, взвинченная, злая, при факелах, вилах и топорах. Увидев Руха, рассыпались полукругом, и тощий, с куцей бороденкой мужик хмуро сказал:
– Говорят, девка в чудище обратилась, бабы на крик сбежались и видели. На мать бросилась, в крови Катерина была. А Петр выгнал всех и дверь затворил. Чего делать, Заступа?
– Валите отсюда, и быстро, пока ноги не вырвал. – Бучила взбежал на крыльцо и забарабанил в закрытую дверь. – Эй, это Заступа, а ну открывай!
Дверь отворилась почти мгновенно, словно Руха там ждали.
– Где она? – спросил Бучила, оттирая Петра с дороги плечом.
– Там. – Глаза у Петра были мертвы.
Рух ввалился в горницу и первым делом увидел Наташкину мать. Катерина сидела, привалясь к печке, в одной ночной сорочке, перепачканной кровью. Лицо и руки исполосованы почти до костей.
– Заступа, – ахнула она. – Пришел, пришел, миленький, а мы, а я…
– Нету больше Наташки, – пояснил вошедший следом отец. Рух только тут заметил, что хозяин вооружен топором.
Бучила отпер дверцу в чулан, из темноты донеслось низкое горловое рычание, послышались сырые шлепки, и он едва успел среагировать на молниеносный бросок. Выставил здоровую руку и сцапал мягкое, теплое и визжащее. Посыпался град ударов, один задел укушенное плечо. Рух выругался сквозь зубы, приложил нападавшего об косяк и зашвырнул обратно в чулан. Шагнул следом, за спиной появился Петр со свечой в дрожащей руке. Язычок пламени дергался и плясал, сплетая кривые жуткие тени. Наташка забилась в угол, из тьмы алели только глаза. Проклятие волколака взяло девочку в оборот: спина сгорбилась, ноги выгнулись в коленях назад, лицо превратилось в подобие морды, на почерневших губах пузырилась желтая пена. Лекарства не существует, снять проклятие невозможно, это надежда для дураков. Еще день или два адских мук, и перерождение будет закончено, ночью волк, днем потерявший разум ребенок. Жажда крови, которую не унять. Потом только смерть.
– Видишь, Заступа? – простонал Петр. – Дочка, доченька. Как же нам быть?
Наташка протяжно заскулила, услышав отца.
– Оборотень покусал, отныне ей дорога одна, – едва слышно сказал Бучила. Не видел смысла скрывать. Не видел повода врать. С родителями иначе нельзя. Можно было найти волколака, который обучит, поможет взять проклятие под контроль, но это надо было делать вчера. Теперь зависнет между мирами, не зверь и не человек.
– Я сам. – Петр пошатнулся, пальцы на рукояти топора побелели.
– Не надо, – остановил Рух. – Только не ты. Грех смертный, значит, мне его и нести. Добавлю к тыще других, хуже не будет.
Он схватил Наташку за нижнюю челюсть и пораненной рукой с трудом нашарил на поясе скляночку. Бледная поганка, цикута и вороний глаз – верное средство, быстрая смерть. Девчонка извивалась и шипела, щелкала зубами, но Рух без труда подавил яростное сопротивление и влил яд в открывшийся рот. Дальше все стерлось, завертелось, закрутило дьявольский хоровод. Слезы отца, крики матери, пустота в голове, затмившая разум бессильная злость. Тело ребенка унес к себе, на Лысую гору. Так было надо. Преград никто не чинил.
Через час Бучила приперся в кабак заливать горе дешевым вином. Внутри царила пропитанная копотью, жиром и запахом жареного лука дымная полутьма. Рух прикончил бутылку, хрустко закусил соленым груздем и, пристально глянув на нахохлившегося Фрола, ядовито спросил:
– Ну, долго будешь молчать? У меня от твоей кислой рожи водка внутрь не идет.
– Я вижу, как не идет, – буркнул пристав. – Я бы на твоем месте вообще бы не пил.
– Ты не на моем месте, а я, видишь, раненый, пострадавший за веру и отечество в неравном бою. – Бучила продемонстрировал искалеченную руку и поморщился от ноющей боли. Волколак постарался на славу, спасибо с корнями не оторвал. Вурдалаки, конечно, твари живучие, но еще ни одному утерянные конечности отрастить обратно не удалось. Плечо, скотина зубастая, насквозь прокусил, рука, самое малое, месяца два будет теперь заживать, пока кости срастутся, пока мясо рваное зарастет, задницу толком не подотрешь. Вот после такого и жертвуй собой.
– Этих, в поле-то, подстрелили мы, – вздохнул, меняя тему, Фрол. – И с десяток волков. С рассветом вышлю людей, мертвых прибрать и с тварей шкуры содрать.
– На воротах повесишь?
– Повешу. Чтоб неповадно впредь было.
– Волколак прикажет – придут, я тебе говорил, – напомнил Бучила. – Звери не своей волей сотворили злодейство.
– А мне один черт – своей, не своей. – Фрол угрюмо уставился в пол. – Как уляжется, проведу облаву и всех волков вокруг изведу. Успокою народ.
– Дурак ты, Фрол.
– Ты, что ли, умный? – не обиделся пристав. – Я тебе велел волколака ловить, а ты что творишь? Двоих в поле волки порвали, а потом тварь, виданное ли дело, в село пробралась и вырезала под корень семью, загубила четыре души. Народишко перепуган, по избам сидят, Бога молят, прячут детей. А Заступа где? Горькую пьет. Слухи летят, как пожар, люди бунтуют, завтра, после обедни, вече собирают на площади. Купчишки гнать тебя хотят поганой метлой, и многие с ними.
– Меня? Гнать? – не поверил Бучила. Такого на его памяти еще не бывало.
– Людям нужна защита, – пояснил Фрол. – Ежели чудища в село лезут и народишко аки скотину режут, волей-неволей возникает вопрос – а зачем Заступа тогда?
– И ты с ними? – прищурился Рух.
– Я пристав. – Фрол гордо задрал подбородок. – Новгороду Великому служу и людям его, коих должен охранять и беречь. А если людишки мрут без разбору, знать, и вина будет на мне. Оттого какое решение на вече примут, так тому и бывать.
Фрол резко встал,
