Хвала и слава Том 1 - Ярослав Ивашкевич

— Ну и что? Ну и что? Что это значит? Зачем они нам это показывают? А? Вы это понимаете?

Януш понимал, что все было сплошным недоразумением — пьеса, ее постановка, вся эта работа известного режиссера-коммуниста, который, вероятно, рассчитывал поразить еще одну разновидность снобов. В зале царила гробовая тишина. Януш с трудом улавливал наивную, но вместе с тем туманную символику поэмы и кусал губы от стыда за писателя, актеров и за рабочих, которые должны были принимать на веру подобные вещи.

Представление тянулось до бесконечности, в зрительном зале было очень душно. В антрактах почти никто не вставал с места. Януш заметил, что Вевюрская под конец слегка вздремнула. Но Янек никак не мог успокоиться, он был взбешен и до самого окончания спектакля на чем свет стоит ругал постановку, французов и организаторов этого представления.

— Дорогой мой, за эти деньги, которые вы истратили на наши билеты, вы могли бы угостить ужином, и притом хорошим, свою девушку.

Януш рассмеялся.

— У меня нет девушки в Париже, пан Янек.

Вевюрский тоже засмеялся.

— Ну, этого товара здесь хватает.

Публика зашикала на них.

Разряженные дамы стали уходить до окончания спектакля. Рабочие, сидевшие в глубине зала, восприняли это как личную обиду и принялись отпускать весьма нелестные замечания по адресу снобов из первых рядов. В ложах задвигали стульями. Но вот спектакль окончился. Януш и его друзья вышли в фойе. Была теплая майская ночь. Вевюрская с детским любопытством посматривала на мужа и Януша, стараясь догадаться по выражению их лиц, что они думают о пьесе. Вевюрский, просветлевший было на минуту, тут же снова впал в крайне мрачное настроение…

На лестнице какая-то женщина, которую поддерживал под руку смущенный муж, открыто плакала навзрыд.

— Quelle deception, quelle deception[76] — всхлипывая, повторяла она.

Трое поляков молча шагали по улице. Было уже за полночь. Они направились к станции метро.

XIV

Наступил последний день пребывания Януша в Париже. Как раз в этот день состоялся знаменитый прием на барже Гданского.

Януш ждал вестей от сестры и поэтому немного опоздал. Прием должен был начаться в десять, но и в половине одиннадцатого, когда пришел Януш, собрались еще далеко не все приглашенные. Подвыпивший Гданский был весел и исполнен шляхетского изящества. Он сидел на диване между двумя художниками и, выразительно жестикулируя, громко о чем-то разглагольствовал. Каждая из маленьких кают освещалась лампочками другого цвета и была декорирована огромными бумажными и соломенными украшениями в духе варшавской Школы изящных искусств. Янушу все это показалось ужасным.

— Поляк всегда где-нибудь да раздобудет соломы. Ну где в Париже найдешь солому? А они вот достали.

Януш поздоровался с Гданским, который считался здесь хозяином. Гданский обратился к нему по-французски:

— Говорят, твоя сестра получила огромное наследство?

— Наследником княгини Анны является мой племянник, — довольно глупо ответил Януш. Его озадачила тема, затронутая Виктором.

Гданский не удовольствовался одним вопросом.

— Сколько это может быть? В пересчете на доллары, например?

Януш беспомощно улыбнулся, а какой-то художник аристократического происхождения зажал Гданскому рот.

— Ты, вечный банкир, — сказал он, — брось свои нелепые вопросы…

Януш проскользнул в следующую каюту. Этот ряд кают назывался «дорогой в ад», и в каждой были изображены различные «соблазны». Он угодил в царство соблазнов обнаженного тела. На стенах виднелись огромные светящиеся тела амазонок и геркулесов, сплетающихся в объятиях. Тут Януш обнаружил за стойкой двух раздетых догола эфебов. Одного он узнал по портрету, который видел у Гданского, лицо другого тоже показалось ему знакомым. Они протянули ему по большому бокалу шампанского, и Януш осушил оба. Он заговорил с юношами; второй оказался весьма многообещающим молодым писателем Бернаром Левалем, которого все звали Бебе Леваль. Он был уже слегка навеселе и вел беседу с Янушем в чрезвычайно непринужденном тоне. У стойки появился Гленн Уэй, который был великолепен в своем новом, модном фраке с длинными фалдами. При виде американца Януш пришел в неописуемый восторг, сказал ему об этом и только потом сообразил, что это шампанское ударило ему в голову. Надо было перекусить, они перешли в соседнюю каюту, которая олицетворяла соблазны чревоугодия. На широких прилавках здесь громоздились глыбы масла, груды хлеба, колбас, ветчины (пани Гданская, кажется, специально выписала все это из Лодзи), горы фруктов, омаров, устриц. Корзины зеленого миндаля и розовой черешни стояли прямо на полу. Тут было побольше гостей. Бородатый художник, держа в руке лангуста, обламывал ему клешни и жадно их высасывал. Рыжий сын княгини сидел за маленьким столиком и о чем-то философствовал с Голуховым. Однако Ариадны тут не было. Януш и Гленн Уэй съели немного салата, несколько кусочков лангуста, выжали сок из лимона в стаканы и выпили. Затем они прошли в каюту с «Соблазнами пьянства», где выпили по бокалу очень холодного белого вина и по два коктейля с шампанским. Гленн не пожелал больше спускаться в «ад» через каюты с соблазнами и увел Януша на палубу. Полуосвещенная простыми бумажными фонарями, она поблескивала чисто вымытым настилом. Звучала тихая музыка, но никто не танцевал — еще не все собрались.

Они остановились под фонарями, любуясь сонными водами Сены, струившейся у их ног. Берег был тих и пустынен, только в стороне выставки вспыхивали огни и слышался шум. Огромные светящиеся фонтаны полыхали возле моста Александра III. Время от времени в воздух взлетали разноцветные ракеты.

Американский писатель был в прекрасном расположении духа и говорил без умолку. Его голос сливался в ушах Януша с плеском Сены. Они уселись друг против друга и курили сигарету за сигаретой. Януш разглядывал большой продолговатый фонарь, висевший над головой Уэя. На светящемся бирюзовом фоне летела куда-то вереница журавлей.

— Какая это удивительная страна, — говорил между тем американец, — каждый чувствует себя здесь как дома. Ведь верно? — Гленн Уэй требовал, чтобы собеседник соглашался с любым его тезисом, хотя Януш в ту минуту не стал бы возражать, даже если бы американец заявил, что небо зеленое. — А почему? Как они сделали этот город таким великолепным? Или, например, этот прием — можно ли представить себе что-либо более необыкновенное? Верно? Нет, эта Франция действительно чудесна, — добавил он немного погодя.

— Чудесна, — согласился Януш. — А как же Нью-Йорк?

— Ну, Нью-Йорк! Нью-Йорк — это совсем другое дело, — сказал Гленн Уэй, словно бы вдруг трезвея. Он широко открыл глаза и забавно прищурился.

Януш машинально взглянул на Сену. Воды ее были темны и безмятежно спокойны. На той стороне сквозь листву прибрежных деревьев мерцали низкие газовые фонари. Подошла Ганя Эванс. На ней было светлое простое платье и пелерина из горностая. Януш не заметил, как она спровадила куда-то Уэя. Они остались вдвоем, стоя над рекой и глядя в темно-зеленую воду.

— Ну и как? — сказала Ганя по-польски. — Тебе не грустно?

— Грустно, — сказал Януш и повернулся к ней. Она показалась ему более стройной, чем всегда, в своей белой пелерине. Он не успел рассмотреть ее глаза, хотя очень бы хотел: глаза были ясные, а в левом горело несколько золотых искорок, словно забытые крошки янтаря. Ганя завладела им, и он стал целовать ее губы, ничего не видя вокруг. Она благоухала цветами померанца.

— Как улицы Палермо, — сказала Ганя своим глубоким голосом, так что «Палермо» прозвучало низко-низко. Януш не знал Палермо, помнил только, что туда поехала его сестра за наследством. Януш ничего не знал, кроме ощущения грусти от того, что все складывалось не так, как хотелось. Впрочем, как все должно было сложиться, он тоже не знал. Он рассказал Гане о представлении «Лилюли» и о том, как это было ужасно. Ганя рассмеялась.

— Хорошенькую пьесу выбрали для рабочих! И вообще этот Ромен Роллан…

— Но ведь ты же ничего не знаешь о Ромене Роллане, — сказал Януш. — ты же не читала его, тебе было некогда.

— Разумеется, не читала, но я знаю.

— Как это у тебя получается? Откуда ты все знаешь? — вдруг спросил Януш и теперь заглянул ей в глаза с золотыми искорками.

Ганя удивленно посмотрела на него и приложила палец к губам.

— Ты неприлично ведешь себя, — сказала она.

— Как у тебя получается? Ведь все знают, откуда ты родом.

— Никто ничего не знает. Я родом из Польши, этого достаточно. Для них Польша — это страна цыган, медведей, черной икры, снега и бог знает чего еще. Если ты из Польши, то это настолько скверно, что больше уже ни о чем не спрашивают. Польская княжна или дочь дворника — это уже безразлично.