Юность Бабы-Яги - Владимир Качан

Лена поняла, но опять поздно. Слово «stupid», то бишь «дура», сказанное напоследок голландцем, не дошло, к счастью, до ее сознания.

Что поделаешь, надо было лечиться, деньги на врача Вета, конечно, даст, но с одним условием, что та бросит свое опасное для жизни занятие. Даст, поскольку жалеет свою взбалмошную, нелепую, глупую подругу, но ведь она – единственная здесь подруга, и без нее совсем было бы тоскливо. Вета в Москве никогда не вникала даже в слово «ностальгия», никогда не понимала, как это можно тосковать по кислой клюкве и пыльной смородине, когда рядом бесконечные ананасы, манго и шампанское, но недавно с удивлением стала осознавать, что, оказывается, можно.

Клюква – клюквой, однако жизнь в Бельгии следовало продолжать и своей цели, иначе говоря, крупного улова, все ж таки добиться. А для этого надо было как-то продлевать просроченные визы – что для нее, что для Лены. И надо было продлевать без благодетеля Барда, который ничего с визами так и не сделал, и теперь только того и ждал, чтобы его попросили, и тогда вопрос о женитьбе опять немедленно возникнет. А пока Вета – нелегал, вместе с Леной, свалившейся ей на шею. Правда, есть карточка – право на работу, единственный документ, который ей с Леной Бард достал. А достал потому, что все-таки ждал окончания испытательного срока для Веты, о котором они договорились. Без такой карточки вообще существовать в Бельгии нельзя. А так пока можно было жить. Но хотя бы попытаться продлить визы в обход Бардовского внимания было необходимо, месяц истекал, и скоро надо будет давать Барду окончательный ответ: выходит за него Вета замуж или нет. И если нет, то они обе окажутся в жутком положении – без денег, без планов, без жилья и без всякой помощи. Тогда свидание с Родиной-смородиной окажется неизбежным и близким. А они пока еще не настолько соскучились, хилые импульсы ностальгии не в счет… Надо было что-то предпринимать…

Саша

Вскоре к их столику в ресторане подошел поляк и, обращаясь к Даше, надменно произнес: «Пани, прошу до танцу».

Даша не менее надменно смерила пана с ног до головы взглядом, в котором при желании можно было бы прочесть пренебрежение ко всей польской нации, и, лениво помахивая влево-вправо соломинкой от коктейля, ответила: «Я не танцую».

Поляк поклонился и отошел. Но на этом его притязания не кончились. Он дождался следующего музыкального номера в исполнении стандартного ансамбля, состоящего из двух исполнителей – синтезатора и певца, и подошел снова.

Требовательно взглянув в Дашины пустые глаза, он опять произнес все ту же фразу, вполне понятную и по-русски:

«Пани, прошу до танцу». Но Даша сделала вид, что не расслышала: она ведь уже один раз ему отказала, а он снова пристает.

– Че он хочет от меня, этот поляк вонючий? – громко спросила она сидящего рядом с ней Дарека, партнера Александра Капитанского, который обеспечивал с польской стороны прием всех пятерых вместе с Сашей.

Дарек, будучи по национальности тоже отнюдь не эфиопом, а все тем же поляком, а значит, будучи равноценно оскорбленным, сидел с белым лицом и остекленевшей полуулыбкой. После Дашиной реплики можно было уже навсегда забыть о светских манерах в обращении с женщиной, как с дамой. Но Дарек, понимая всю политическую недальновидность русской стороны в лице Даши, все-таки из последних сил пытался сохранить лояльность к обоим участникам переговорного процесса. Сделав знак Даше, чтобы она помолчала хоть несколько секунд, он стал торопливо объяснять соотечественнику, что девушки, мол, из России, только что приехали, устали с дороги, и пусть он извинит Дашу за неизбежный после трудного пути нервный срыв. Но теперь приглашающий и оскорбленный пан принципиально желал получить сатисфакцию в виде танца, и он упрямо и уже с угрозой повторил свое «Пани, прошу до танцу» – и протянул руку в сторону Даши.

Вот тут можно было еще остановить цепную реакцию скандала, все бы кончилось миром, если бы Даша осознала свою дипломатическую ошибку и чуть-чуть уступила, станцевала бы один (всего лишь один!) танец с представителем сопредельной территории, но осознать что бы то ни было Даше было всегда непросто, бестактность или напротив – такт никогда не входили в палитру Дашиных отношений с окружающим миром, и она молчала, глядя то в суровое лицо оскорбленного шляхтича, то на его протянутую ладонь. Напряжение росло. Белый Дарек незаметно подтолкнул ногой под столом упрямую Дашу: мол, сходи, потанцуй, дура, чего тебе стоит… Но Даша не привыкла склонять свою гордую фотомодельную головку перед всяким иностранцем. «Прошу», – еще раз настойчиво произнес поляк. И тут Даша положила в его протянутую ладонь соломинку от коктейля и, обольстительно улыбаясь, раздельно произнесла:

– Ща-а-з! Только шнурки поглажу! Козлина польская, – добавила она и отвернулась.

Тут и жаждущий танца пан побелел, как и Дарек, и медленно переспросил:

– Што ты казауа, курва?

– Да пошел ты… – ласково сказала Даша, не поворачиваясь.

Тут следует отметить, что поляки, в том числе и этот, по-русски понимали все, только принципиально не говорили. В этом, знаете ли, тоже был элемент политической воли нации, долгие годы угнетаемой «старшим братом» – или лучше сестрой – Россией. Своего рода реванш за унизительное рабство в рамках Варшавского договора. Но ни про этот договор, ни про Ивана Сусанина, ни про подавление польского восстания в эпоху Пушкина и Адама Мицкевича, что послужило причиной размолвки между двумя великими поэтами, ни даже про Вайду и Цыбульского, ни про Польшу вообще Даша не знала ни-че-го, и поэтому совсем не понимала, что, даже не танцуя, наступила на самую больную польскую мозоль. Если бы ей объяснили хоть что-нибудь из школьной программы, то в лучшем случае Даша ответила бы: – А че? Че я такого сказала?

Про шнурки, скрытую за ними издевку и тем более «козлину польскую» пан понял все. Прямой конфликт стал неизбежен. Нота протеста польской стороны не была услышала русской. И тут поляк пренебрег всеобщим правилом – вычеркивать русский язык из обихода – и ответил вполне по-русски, без акцента и даже в рифму:

– Шнурки, говоришь? Ну так гладь, блядь! – и опрокинул их стол вместе со всем, что на нем стояло.

Девушки вскочили, отряхивая мокрые и испачканные кофточки. Мгновенно позади поляка нарисовались еще пятеро представителей задетой за живое польской шляхты. Дарек пытался как-то спасти безнадежно омраченную ситуацию, сбивчиво и торопливо объясняя соотечественникам что-то про выставку, про девушек, про то – кто девушки и кто он сам, что он только что приехал из Парижа, только для того, чтобы провести тут вернисаж русского текстиля, и т. д. и т. д. Какой там вернисаж, какой текстиль! Дело уже зашло так далеко, что процесс стал необратимым. Едва упомянув Париж, Дарек получил прямой удар в лицо и больше не поднимался.

После чего в военных действиях наступило короткое затишье, во время которого девушки стояли безмолвно в лёгкой задумчивости, а рыцарь Саша начал совершать абсолютно непродуктивное действие: он стал неспешно снимать свой пиджак, стараясь лицом и скупыми жестами, намекающими на полную уверенность в своем физическом превосходстве над любым противником, походить на непревзойденного голливудского драчуна Стивена Сигала. Саша надеялся, что поляки испугаются: мало ли что, вдруг этот парень, когда наконец снимет пиджак, раскидает тут всех, и они покинут зал калеками. Поэтому Саша длил, как только мог, момент сомнения у нападавшей стороны и медленно, очень медленно и грозно продолжал снимать свой пиджак.

Однако момент сомнения у лишенных воображения польских дебоширов длился недолго. Угрожающая смена окраски у хамелеона так и не смогла внушить им подозрение, что хамелеон – это страшно опасный хищник. После короткого замешательства, нападавшие не стали дожидаться, пока он окончательно снимет пиджак, и Сашина челюсть, не таясь, напрямик – встретилась с кулаком одного из горячих польских парней. За мгновение до удара Саша успел подумать, что дальше пиджак снимать необязательно, что пусть они лучше не увидят его тщедушную фигуру интеллигента, не обещающую никакого насилия, даже если сильно попросят. Но додумать эту конструктивную идею ему не удалось, ибо он очутился в нокауте.

Отмщенные поляки на этом, слава богу, успокоились, а наша компания с позором, под общее улюлюканье зала минут через 10 удалилась на улицу после того, как очухались никудышные кулачные бойцы Дарек и Саша. Причем Дареку пришлось заплатить не только за заказанное, но и за разбитую посуду. А если еще учесть, что все посетители ресторана смотрели на него, как на ренегата, защищавшего интересы врага, интересы противной стороны, то Дареку было совсем худо.

Настроение ему могла бы поднять только Даша, которую он столь безуспешно пытался оградить от неприятностей. Дашу Дарек выбрал с первого взгляда, еще до того, как она стала инициатором скандала. Она понравилась ему больше всех, он был уверен, что через пару дней Даша ему не откажет в интимной близости. Поэтому, несмотря на ее хамское поведение в ресторане, Дарек, как мог, пытался встать на защиту своей потенциальной возлюбленной. В сущности, он и защитил ее, девушка осталась целой и невредимой, но сам пострадал, и распухший, кровоточащий нос Дарека был пока единственным результатом знакомства. Однако Даша, видимо, оценила благородный порыв польского мужчины, грудью вставшего на защиту ее гражданских прав, и теперь, промакивая нос Дарека своим кружевным платочком и прижимаясь к нему всем своим гибким и желанным телом, шептала ему ничего не значащие, но такие милые и простые слова: