Мир уршада - Виталий Сертаков

— И что же дальше? — Мое сердце ухало, как стальной молот по наковальне.

Предложение было слишком заманчивым, чтобы сразу на него согласиться. Я смотрела в широко раскрытые мертвые глаза диадарха Аристана и видела в них приговор всем нам. Если раньше я могла откупиться, отдать Камень, вымолить прощение, или, в крайнем случае — спрятаться на Зеленой улыбке и провести там остаток дней, то теперь мне не укрыться нигде. Обросший вшами Зоран в своей яме был сейчас в лучшем положении, чем я. Песчинку назад гиппарх сделал меня сообщницей в измене империи, в измене всей нашей планете. Лучше бы я укрыла лицо чадрой и начала молиться пророку, меня бы тогда просто вышвырнули в ближайший Янтарный канал, без права появляться в столицах…

— Я отвезу тебя к колдуньям. Мы вместе уйдем на четвертую твердь. Мы вместе вернемся. Мы сорвем замки с ворот. Мы не враждовали никогда. Твои колдуньи никогда даже не платили налог сатрапу. Я помогу тебе. Откуда знать, какие опасности таятся на четвертой тверди? Я учился диспуту, умею говорить на трех языках. Я был лучшим метателем пращи в фаланге. Я играю на кифаре так, что подпевают соловьи, а волки засыпают. Я разорву медведя голыми руками. Я понесу тебя на спине…

— Тебя казнят, как врага империи. Тебя не просто казнят, а будут искать по всей тверди, — подытожила я.

— Моя жизнь не имеет значения.

— Ты предал своих ради Камня? — спросила я.

— Ради своих я готов умереть, — прогудел центавр. Наступил один из тех сладковато-тягостных и безвыходных моментов жизни, когда следует озвучить тысячу мыслей, но для этого хронически не хватает слов, и вдобавок мешают… слезы. Слезы.

Когда я плакала в последний раз?..

— Как ты думаешь, он не врет? — Я постучалась в плетеную стенку корзины.

— Он думает, что говорит искренне, — вывернулась Кеа.

— Что значит «думает»?! Или за него думает кто-то другой?

— Нет… Это сложно, он для меня слишком чужой. Если бы я воспитывалась здесь, на Великой степи, я бы чуяла нюансы запахов. Этот… центавр погружен в сильное смятение. Он никогда не пререкался с высшей властью. Он чувствует ужас от собственного предательства, и в то же время он счастлив тем, что впервые вырвался за предел повседневных желаний. До этого он мечтал о сладкой власти, о сладких самках, о сладкой шише… Теперь он нашел смысл в Камне, но, как всякий раб, он мечтает не о свободе, а о том, чтобы стать тираном…

Наверное, у меня был очень глупый вид, потому что нюхач расхохотался.

— Кеа, ты не училась на факультете философии?

— Ты ведь хотела спросить иное, Женщина-гроза? Тебя заботит, можешь ли ты доверять этому… полуконю? Так вот, ты можешь ему доверять до тех пор, пока у вас общая цель. Я не астролог и не гадалка, я не могу видеть чужие мысли…

— Я не оставлю Зорана, — заявила я. — Если ты хочешь спасти меня, то возьмем с собой и его. Твой хребет легко вынесет нас обоих!

— Кто такой Зоран? — недоуменно оглянулся Поликрит. В этот миг он, наверное, испугался за мой разум, потому что вокруг нас, кроме стайки попугаев и кружащего в небе орла, никого не было.

— Познакомься, гиппарх, это мой муж, Зоран Ивачич, владелец шестнадцати факторий, контрабандист и охотник, — я указала в яму. — Не слишком удачное время для знакомства, но выбирать не приходится.

— Добрый день, — вежливо произнес из ямы Зоран. То ли его безумие на песчинку отступило, то ли давала о себе знать врожденная вежливость балканского аристократа.

У центавра, если не отпала челюсть, то легкий вывих точно приключился.

— Твой муж?! О, боги… Нет, никак. Это невозможно.

— Иначе я не поеду. Сам ищи, кто тебе вдует жизнь в подарок.

— Но он… он очень болен. Он не сможет…

— Я знаю, чем он болен, — отрубила я. — У меня тоже есть нюхач. Матери волчицы его вылечат. Так что, мы заключим договор?

— Хорошо, — центавр нагнулся и потянул цепь, поднимающую массивную железную скобу. Зоран моментально сориентировался, протащил кольцо кандалов через освободившуюся балку и быстро полез по скинутой ему лестнице. Он страшно отощал, весь извалялся в грязи и пах, как последний золотарь.

Я подумала, что гиппарх под страхом смерти не взял бы Зорана на спину, если бы заподозрил наличие уршада.

— У нас два восхода, госпожа, — шепнула мне Кеа, когда мы вместе взгромоздились на спину, широкую, как письменный стол в усадьбе Рахмани.

Зоран стонал, баюкая раненую руку. Гиппарх освободил его запястья и щиколотки от железа, там образовались синие пролежни.

— Два восхода… — повторила я, и мне показалось, что стервятник, рисовавший пустые узоры в голубом небе, снизился, предчувствуя смерть. — Зоран, ты уверен, что не упадешь? Может быть, привязать тебя?

— Я в полном здравии, свеча моей жизни…

Я не разрыдалась только потому, что заткнула рот кулаком. Я смотрела на скорченную спину Зорана и гадала, за что мне духи уготовили такой кошмар. Центавр нес нас все быстрее, вначале рысью, затем перешел на знаменитый фессалийский галоп. Верхом на центавре чувствуешь себя совсем не так, как на лошади. Ты ничего не видишь впереди, широченная, закованная в панцирь спина полностью закрывает обзор, а выше спины из-под шлема развевается грива и хлещет тебя по щекам свинцовыми грузилами. Так что всаднику остается только согнуться и зажмуриться. Впрочем, у центавров нет и не может быть всадников…

Камень пути был снова со мной. Не совсем со мной, но гораздо ближе, чем меру песка назад. Когда центавр рванул с места, я попыталась вспомнить молитву. Хотя бы одну молитву. Потому что у Зорана не было уха. Наверное, откусили в драке, когда его вязали мерзавцы гандхарва. Итак, предсказания сбывались в точности.

Мне предстояло убить любимого одноухого мужчину.

28

ВЕЛИКАЯ СТЕПЬ

— …Ты изменился, дом Саади, — с укоризной произнес хриплый бас откуда-то из-под земли. Затем на ровном месте почва задергалась, посыпались мелкие камешки, словно просыпался огромный муравьиный лев. Рахмани отступил на шаг. Там, где он только что стоял, взметнулся сырой песок, и показалась взъерошенная грязная шевелюра.

— Ты тоже изменился, Кой-Кой, — ловец присел на корточки и втянул ноздрями воздух. — От кого ты прячешься в норе?

— Меня зовут Олаф, Олаф! — поморщилось черное лицо. Перевертыш постепенно менял окраску, еще немного, и его грудь и шея приобрели вполне привычный для его народа темно-шоколадный оттенок. Остальное полностью сливалось с каменной крошкой, ракушками и крупным песком. — Кой-Кой утонул, слышите, нет такого, и никогда не было! А согласись, дом Саади — ты не заметил меня?!

— Я не заметил, — кивнул Рахмани. — Ты научился менять запах. Что здесь случилось?