Повести и рассказы - Аркадий Аверченко

Конечно, можно самому превратиться в такого пешехода, вырваться из оцепенелых лап тихой печали и одиночества, но не хочется пошевелить рукой, не то что сдвинуться с места.

И сидишь, сидишь, а сердце обливается жалостью к самому себе:

- Забыли!.. Оставили!.. Никому нет до меня дела.

* * *

Я ли один переживаю это или бывает такое же настроение у банкиров, железнодорожных бухгалтеров, цирковых артистов и магазинных продавщиц, оставшихся по случаю праздничных сумерек дома?

О чем же вам-то грустить, далекие неизвестные товарищи по временному одиночеству? Или никакой тут причины и не нужно, а все дело в сумерках, звуках рояля и голосах пешеходов под окнами?

Вот и сегодня: сижу я в сладком оцепенении печали и жалости к самому себе, и рояль рокочет басовыми нотами у верхних квартирантов, и неизвестные мне люди за окном переговариваются о далеких мне делах и интересах...

Все бросили меня, бедного, никому я не нужен, всеми забыт... Плакать хочется.

Даже горничная ушла куда-то. Наверное, подумала: брошу-ка я своего барина, на что он мне - у меня есть свои интересы, а мне до барина нет никакого дела. Пусть себе сидит на диване, как сыч.

Боже ж ты мой, как обидно!

В передней звонок.

О счастье! Неужели обо мне кто-нибудь вспомнил? Неужели я еще не старая кляча, всеми позабытая и оставленная?

Незнакомая барыня в лиловой шляпке входит в мой кабинет, садится на стул, долго осматривает меня при свете зажженных мною ламп.

- Вот вы какой! - говорит она, внимательно меня оглядывая. - Как странно: читаю вас несколько лет, а вижу в первый раз.

Бодрое настроение возвращается ко мне (я не забыт!).

- Читаете несколько лет, а видите в первый раз? Печально, если бы было наоборот, - усмехаюсь я.

- Вы и в жизни такой же веселый, как в ваших рассказах?

- А разве мои рассказы веселые?

- Помилуйте! Иногда, читая их, просто как сумасшедшая смеешься.

- Вот не думал. Когда я пишу свои рассказы, я не подозреваю, что они могут рассмешить.

- Еще как! Вы знаете, почему я пришла к вам? Я пришла поблагодарить вас за хорошие минуты, которые вы доставили мне своими рассказами. Ах, вы так чудно, так чудно пишете...

Почему-то делается жаль уплывших сумерек, гулких шагов и голосов неведомых пешеходов, и рояля, который тоже притих, будто сообразив, что он уже не в тоне сумерек и голосов за окном.

- Некоторые ваши рассказы я прямо наизусть знаю...

- Вы, право, избалуете меня... Ну, какой же рассказ запомнился вам?

- Я как-то не запоминаю заглавий. Одним словом, о чиновнике, который хотел учиться кататься на лошади, а потом упал с нее, и его родственники смеялись над ним, и невеста тоже... отказалась выйти за него замуж.

- Позвольте, сударыня... Да у меня нет такого рассказа.

- Быть не может!

- Уверяю вас.

- Значит, я что-нибудь спутала. Ах, я, знаете, такая рассеянная! Совсем как та старушка в вашем рассказе, которая забыла надеть юбку да так и пошла по улице без юбки. Я страшно смеялась, когда читала этот рассказ.

- Сударыня! У меня и такого рассказа нет!

- Вы меня просто удивляете! Какие же у вас рассказы есть, если того нет, этого нет!.. Ну, есть у вас такой рассказ, как еврейка выколола в шутку сыну глаз, а потом повезла его к зубному доктору?

- Вроде этого: она не выколола сыну глаз, а просто у него заболел глаз; бедная мать в суматохе схватила не того ребенка, завернула его в платок и повезла на последние деньги в другой город к доктору, у которого эта роковая для матери ошибка и обнаружилась.

- Ну да, что-то вроде этого. Мы с сестрой так смеялись...

- Простите, но этот рассказ не смешной; это очень печальная история.

- Да? А мы с сестрой смеялись...

- Напрасно.

Мы молчим.

- Я вам сейчас не помешала?

- Нет.

- Вам, наверное, надоели всякие поклонницы!..

- Нет, что вы! Ничего.

- И вы на меня не смотрите, как на сумасшедшую?..

- Почему же?..

- Вам нравится моя наружность?

- Хорошая наружность.

- Нет, серьезно! Или вы просто из вежливости говорите?

- Зачем же из вежливости?

- Ну вот, вы писатель... Скажите: можно было бы мною серьезно увлечься?

- Отчего же.

- А вдруг вы всем женщинам говорите одно и то же?

- Зачем же всем.

- Я вас видела недавно в театре, и вы мне безумно понравились. Я тогда же решила с вами познакомиться.

- Спасибо.

- В вас есть что-то притягательное. Садитесь сюда.

- Сейчас. В каком театре вы меня видели?

- Это не важно. Вы, наверное, очень избалованы женщинами?

- Нет.

- Вы меня не прогоните, если я еще раз приду? С вами так хорошо... вы какой-то... особенный.

- Да, на это меня взять, - уныло соглашаюсь я.

- Я знакома еще и с другими писателями... С Белясовым.

- Не знаю Белясова.

- Серьезно? Странно. А он вас знает. Он вам страшно завидует. Говорил даже, что вы все ваши рассказы берете из какого-то английского журнала, но я не верю. Врет, я думаю.

- Белясов-то? Конечно, врет.

- Ну, вот видите. Просто завидует. А я вас люблю. Вас можно любить?

- Можно.

- Спасибо. Вы такой чуткий. Я пойду... Ах, как не хочется от вас уходить. Век бы сидела...

* * *

Ушла.

И сказал я сам себе: будь же счастлив, не тоскуй. Ты не одинок. Сейчас ты вкусил славу, любовь женщин и зависть коллег. Тобой зачитываются, в тебя влюбляются, тебе завидуют. Будь же счастлив!! Ну? Чего же ты стонешь?

Я погасил огни, упал ничком на диван, закусил зубами угол подушки, и одиночество, - уже грозное и суровое, как рыхлая могильная земля, осыпаясь, покрывает гроб, - осыпалось и покрыло меня.

Сумерки сгустились в ночь, рояль глухо забарабанил сухими аккордами, а с улицы донеслись два голоса:

- Эх, напьюсь же я нынче!

- С чего это такое?

- Манька опять к своему слесарю побежала.

Прошли. Тишина. Вечер. Рояль.

Опасно, если в такой вечер близко бритва лежит.

Зарезаться можно.

Сердце под скальпелем

ГЛАВА I

Замечательный попутчик

Стройная красивая дама вошла на остановке в наше купе, положила на диван небольшой ручной сак и сейчас же вышла, - вероятно, с целью проститься с провожавшими ее друзьями.

Мой сосед кивнул в мою сторону с плутовской улыбкой и сказал:

- Занятная штучка. Я думаю, на номер четвертый ее можно было бы поймать.

Я не знал этого человека - мы с ним только что познакомились. Наружность его была самая ординарная и незначительная. Никто не мог бы предположить в нем удивительной, оригинальной натуры: среднего роста, худощавый, с черными, опущенными книзу усиками и лицом, темным, будто от загара; глаза быстрые, искательные.

Я, признаться, не понял сразу, - что это за номер четвертый, на который, по словам моего соседа, "можно поймать" даму.

Такой термин мог быть у коммивояжера - торговца дамскими вещами, у сыщика охранного отделения или, еще проще, - у вора, милого добродушного экземпляра, почему-либо принявшего меня за одного из своих.

- Вы говорите, четвертый номер? - неопределенно спросил я.

- Да. А вы не согласны? Не думаете же вы, что с ней можно обойтись первым или вторым номером - это слишком для нее примитивно!

Надеясь что-нибудь выведать у него, я спросил заинтересованный:

- Второй номер - работа без инструментов?

- О, господи! Все номера - работа без инструментов. Какие там, к черту, инструменты!

- Так вы больше склоняетесь к четвертому номеру?

- К четвертому. Э, чертова работа! Да вы, вероятно, не знаете четвертого номера?

Я не знал ни одного номера - от первого до последнего, и мог признаться в этом с чистой совестью.

Но, не желая показать себя неопытным простаком, заявил:

- Четвертого, действительно, я как будто не знаю.

Незнакомец заговорил монотонным деловым тоном:

- Исключительная заботливость и предупредительность. Подчеркивается, что вы знаете обычаи света, и если берете ее за руку после десяти фраз и целуете, то это якобы простая фамильярность, в дороге допустимая. Номер четвертый основан на том, что все ваши подходы и любезности как будто кем-то где-то уже установлены, и против них нельзя возражать, боясь прослыть смешной и синим чулком. Тем более что предыдущая заботливость и предупредительность обязывает к снисходительности. К номеру четвертому существует небесполезное примечание: "Полезно при первой встрече принять вид человека, остолбеневшего от удивления и восторга перед красотой обрабатываемого объекта. Можно быть даже неловким от смущения в первый момент - это всегда прощается".

- Это что же... - спросил я, ошеломленный. - Нечто вроде "Кодекса волокитства"?

- Ну, конечно. Я же Волокита и есть.

Он это сказал таким тоном, каким говорят: "Я инженер путей сообщения" или "я служащий кредитного общества".

- Кто же выработал этот... гм... любопытный кодекс?

- Кто выработал! Жизнь выработала! Я его только анализировал, систематизировал научным путем и стал применять в обработанном, очищенном от ненужного виде. Согласны вы, что номер первый, как примитив, восхитителен?