Психология литературного творчества - Михаил Арнаудов

Подобно Руссо, Байрону, Ламартину, воспринимает природу и Вазов:

В недрах природы цветущейДуша моя тайного томления полна.Всякий звук и вид в мире этом живущемВо мне воспоминания, мечты, вопросы будит.

И наши две жизни дружно дышат,Моя знай делит, толкует,В песнях природы моя тоска вздыхает,В её шуме сердце своё слышу.

А бывает время — в забвенье полное впадаю…И весь в него погружаюсь…И дыханьем, лучом, звуком, струёй, песней становлюсь,И дышу бытием Вселенной[554].

Символы глубоких и лишённых ясных очертаний чувств поэт находит в природе. Вот как обращается он к женщине, которая вносит «новую силу, здоровье, радость, благодать» в его душу, вдыхает в него любовь и примирение с миром:

Ты в душу мою влила голубой цвет небесный,Сияние зари майской,Приветливый шум леса молодогоИ дыханье полей, и песни соловьиные[555].

Поэт переносит на природу свои настроения, томления и страсти, мечтает о слиянии с природой. Вот как пишет об этом Лермонтов:

Для чего я не родилсяЭтой синею волной? —Как бы шумно я катилсяПод серебряной луной,О! как страстно я лобзал быЗолотистый мой песок,Как надменно презирал быНедоверчивый челнок;Всё, чем так гордятся люди,Мой набег бы разрушал;И к моей студёной грудиЯ б страдальцев прижимал;

Не страшился б муки ада,Раем не был бы прельщён;Беспокойство и прохладаБыли б вечный мой закон:Не искал бы я забвеньяВ дальнем северном краю;Был бы волен от рожденьяЖить и кончить жизнь мою! — [556].

Это автопортрет Лермонтова, здесь он весь с его глубокой аффектацией любви и ненависти, гордости и смирения, жаждой подвигов и покоя. Для него волна — самое яркое выражение собственного беспокойства и желанной свободы, и отождествление с нею является иллюзорным выходом из мучительных противоречий. Таковы же и чувства Байрона в «Чайльд-Гарольде»:

Я не в себе живу; я лишь частицаТого, что вкруг: меня вершины гор Волнуют, а столицая столица —Мне пытка[557].

Отсюда и вопрос:

Иль горы, волны, небеса — не частьМоей души, как я — их часть? ВлеченьеК ним — в чистую не перешло ли страстьВ моей груди. Не прав ли я, презреньеДаря всему, что не они?[558]

Или утверждение:

Где встали горы, там его друзья:Где океан клубится, там он дома:Где небо сине, жгучий зной струя,Там страсть бродить была ему знакома.Лес, грот, пустыня, хоры волн и грома —Ему сродни, и дружный их языкЕму ясней, чем речь любого томаАнглийского, и он читать привыкВ игре луча и вод — Природу, книгу книг[559].

Стихийной страсти Байрона противостоит наивная задушевность Шелли в его «Оде западному ветру»:

Будь я листом, ты шелестел бы мной.Будь тучей я, ты б нёс меня с собою.Будь я волной, я б рос пред крутизнойСтеною разъярённого прибоя.О нет, когда б по-прежнему дитя,Я уносился в небо голубоеИ с тучами гонялся не шутя…[560]

Позднее подобного рода пантеистические настроения с таким одухотворением всех явлений природы становятся доминирующими у многих писателей в восприятии природы. Вот как передаёт Чехов своё впечатление от русской степи, как описание тех стремлений и настроения, которые она навевает, дополняет чисто пейзажную живопись:

«В июльские вечера и ночи… Когда восходит луна… Воздух прозрачен, свеж и тепел… И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в голубом небе, в лунном свете, в полёте ночной птицы, во всём, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа даёт отклик прекрасной суровой родине и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей. И в торжестве красоты, в излишке счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознаёт, что она одинока, что богатство её и вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные, и сквозь радостный гул слышишь её тоскливый, безнадёжный призыв: певца! певца!» [561]

Йордан Йовков о своём задушевном и мистическом одухотворении природы говорит:

«Что испытывал, например, когда шёл лесом, когда бродил по горам или находился один в поле, когда летним вечером возвращался домой. Самые обычные вещи производили самые чудные и таинственные впечатления: маленький поток среди камней, мох на этих камнях, нависающая трава, притаившиеся цветы, вечерняя прохлада на траве, тени, шум — это была страшная, фантастическая мифология. Иногда заглядывался на межу, как поворачивает она, приподнятая между нивами — молчаливая, как будто сознавая, что делит две души, два сердца. Может быть, эти души и сердца враждебны и ненавистны, но она покрывает эту вражду цветами, чтобы примирить её. Или в тихий солнечный день садился у созревшей уже высохшей нивы, земля которой будто говорила. Для меня каждое дерево живое, со своим характером, своими радостями и трагедиями. По дороге между Добричем и Варной в одном месте стояли одиноко рядом два тополя, как братья, словно стояли там и вели разговоры о том, что творилось на дороге. У села, где я учительствовал, поле ровное и горизонт далеко. В конце линии горизонта стояло большое дерево… Я всегда смотрел на него как на живое существо, которое бодрствует над равниной, и что-то влекло меня к нему»[562].

Впечатления и созерцание здесь, как и у Вазова, носят печать поэтического вживания, которое нашло своих классиков в лице Руссо, Байрона, Гёте и Шелли.

Очевидно, эта природа — луч, звук, волна, облако, лес, поле и т.д. до дна спиритуализирована и полна нашими волнениями, она не имеет человеческого образа, но чувствует как мы и щедро возвращает нам то, что мы ей дали. В противоположность олицетворениям в сказке, где безжизненное, приобретая душу и язык, живёт только для себя, здесь мы имеем полное слияние субъекта с объектом, так что объект откликается на самые сокровенные движения души. Чудесное и странное уступило место естественному, и вместо сна мы имеем нечто поистине пережитое, искренне почувствованное. В строках, которые поэтически материализуют психический акт, это описано Шиллером: