Толкин и Великая война. На пороге Средиземья - Джон Гарт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для Толкина отдаленное прошлое было системой отсчета, расхожей монетой. Для Роберта Грейвза – тоже; но Грейвз предпочитал обменивать древнюю наличность на современную, «переводя» древнеанглийскую поэзию на окопные образы: «Беовульф, что, завернувшись в одеяло, дрыхнет в готландской казарме вместе со всем своим взводом перепившихся танов; Юдифь, идущая прогуляться до штабной палатки Олоферна; и Брунанбург, где бьются штыками и налитыми свинцом дубинками». Толкин был склонен к прямо противоположному: при виде немецкого огнемета он думал о греческом огне – менял новые монеты на старые. При беглом взгляде на ряд параллелей между его произведениями и непосредственными обстоятельствами их создания нельзя не заметить, что такое двойное ви́дение помогало Толкину конструировать свой миф о вымышленном стародавнем прошлом; так что в опустошенном войной Оксфорде он придумал покинутую эльфийскую столицу Кор, на заполоненной войсками Уиттингтонской пустоши – становища кочевников Арьядора, а после Соммы – «драконью» атаку на Гондолин.
Точно так же шахтеры и рабочие из 11-го батальона Ланкаширских фузилёров, вероятно, угадываются в одном из номских родов, упомянутых в «Падении Гондолина» – доме Молота Гнева. Эти кузнецы или ремесленники, многие из которых некогда были рабами Мелько, но сумели бежать из его шахт, составили последний из поименованных батальонов – который, тем не менее, первым встретил натиск врага: «В сем воинстве [в оригинале буквально: батальоне], весьма многочисленном, не нашлось ни одного малодушного, и стяжали они величайшую славу среди всех этих благородных домов в борьбе с роком; однако ж злая судьба им выпала, и никто из них не ушел с того поля боя…» Противник выманивает их за ворота и окружает; но все они гибнут, перебив при этом великое множество врагов.
Сложно себе представить, что Толкин измыслил этот сценарий, совсем не думая о Сомме. В числе подразделений, практически уничтоженных в ходе «Большого рывка» 1 июля, были «Кембриджширцы» Роба Гилсона и «Солфордские приятели» Дж. Б. Смита. Батальон, в котором сражался Толкин, понес колоссальные потери неделю спустя (пока сам Толкин находился на дивизионном узле связи в Бузенкуре), когда почти полностью погибла рота «С».
В дерзком ночном броске эта рота продвинулась на 1 200 ярдов вверх по холму к востоку от Ла-Буассели, но с рассветом обнаружилось, что бойцы оказались в два раза дальше, нежели планировалось. В немецкой траншее, выкопанной лишь наполовину, они попали под артобстрел с обеих сторон: «Проблема состояла в том, чтобы понять, где наши парни», – рассказывал один из британских артиллеристов. Но лишь во второй половине дня капитан Джон Меткалф – ему едва сравнялось двадцать – оставил позицию вместе с шестью уцелевшими; только ему и сержанту удалось благополучно вернуться к своим.
Что думал об этом эпизоде Толкин, неизвестно. В своих научных работах он порицал и Беовульфа, и англосаксонского вождя Беорхтнота за то, что те безрассудно подвергали опасности других, рискуя всем ради чести и славы. Но зашедшая слишком далеко вылазка Молота Гнева стала первой из нескольких героических трагедий такого рода: Феанор в «Сильмариллионе» и Теоден во «Властелине Колец» также расплачиваются собственной жизнью за то, что вторглись слишком далеко на вражескую территорию. Вопросы доблести, чести, лидерства и ответственности не давали покоя сердцу и уму Толкина – и, вероятно, тянули в разных направлениях.
В самом ли деле Молот Гнева списан с роты «С» или нет, ясно одно: другие писатели, скорее всего, использовали бы этот эпизод на Сомме для того, чтобы плюнуть ядом в Меткалфа или в составителей карт укреплений. Но, в силу врожденной сдержанности, Толкин по характеру своему был неспособен писать протестные стихи под стать Сассуну или Оуэну. Вспоминая собственные свои злоключения на фронте, в 1944 году он послал своему сыну Кристоферу, на тот момент воевавшему в составе Британских ВВС в Южной Африке, латинский девиз: «Aequam serva mentem, comprime linguam» – «сохраняй спокойствие духа и держи язык за зубами». Однажды он описал себя У. Х. Одену как писателя, «чей инстинкт подсказывает облекать то, что сам он о себе знает, и свое недовольство жизнью, как она ему видится, в одеяние легенд и мифов».
И хотя Толкин обладал редким талантом для такого «облечения», как сам он выразился, в своем желании наложить схемы мифов и легенд на опыт реальной жизни он был далеко не единственным. И хотя в стереотипной картине Западного фронта не фигурируют солдаты, читающие «Мабиногион» с его валлийской артурианой, как Дж. Б. Смит, или книгу Уильяма Морриса «Земной рай», которую носил при себе Толкин, на самом-то деле приключенческая литература о походах и испытаниях пользовалась чрезвычайной популярностью. Такие книги, как «Источник на краю света» Морриса и «Путь паломника» Джона Беньяна, давали ключ, без которого эта жизнь с ее страданиями и смертью казалась непостижимой, как признает Пол Фасселл: «Человек, идущий на передовую навстречу своей судьбе, не может не ощущать себя сродни герою средневекового романа, если воображение его как раз и напитано литературными романами…».
Кристофер Уайзмен, в 1917 году заявивший, что для написания эпосов жизненный опыт не нужен, поскольку эпосы «не притворяются, будто описывают реальную жизнь», целиком и полностью ошибался. Если бы Толкину не потребовалось выразить свое потрясение в связи с началом войны, свое обострившееся ощущение смертности и свой ужас перед механизированными способами и приемами ведения боевых действий – возможно, он никогда бы не обратился к фэнтези. Но его собственная метафора «облечения в одеяние» тоже обманчива. «Перегонка» пережитого опыта в миф способна была выявить ключевые элементы в таком нравственном болоте, как Великая война, и нарисовать масштабную картину там, где окопные писатели, подобные Роберту Грейвзу, сосредотачивались на отдельных деталях. Толкин – отнюдь не первый мифограф, создавший исполненный торжественной серьезности и актуальный эпос во времена войн и революций. Его предшественники – Джон Мильтон и Уильям Блейк, при всем их отличии. Когда меняется мир, когда реальность обретает незнакомый облик, эпос и фантастическое воображение расцветают пышным цветом.
На диаметрально противоположном от героики рыцарского романа полюсе аспекты волшебной сказки в толкиновском мире парадоксальным образом становятся зеркалом
