«Я был отчаянно провинциален…» (сборник) - Фёдор Шаляпин

Почему люди нарушают универсальные законы приличия и взаимного уважения, даже зная, что это означает потерю самого ценного, что есть у человека, — личной свободы? И не является ли это наказание самым суровым из всех, каким можно подвергнуть человека? Почему в мире существует смертная казнь, этот вид предумышленного убийства?

Так грустно размышлял я, сидя в углу автомобиля.

Еще более гнетущее чувство охватило меня, когда перед нами выросла мрачная каменная громада здания тюрьмы, нависшего над зловеще тихой рекой. Зловещая атмосфера ощущалась и в приемной, куда мы вскоре зашли.

«А если бы мне самому грозило заключение? — подумал я. — Что, если у меня тоже отняли бы свободу?».

За эти 15–20 минут перед концертом я мысленно пережил все, что чувствует человек, приговоренный к пожизненному заключению!

И вот за мной закрылись тяжелые чугунные ворота, отделявшие тюрьму от внешнего мира, и меня препроводили в большой зал, где я должен был петь.

Я смотрел на раскинувшееся предо мной море лиц. Увы, в этом мире еще так много зла! Как я сочувствовал этим людям, расплачивающимся теперь за свои грехи!

Я старался как никогда. Слушатели мои оказались удивительно отзывчивы, и рукоплескания их невыразимо трогали меня. В конце программы я говорил с узниками. Я сказал им, что идеалом Христа было прощение, что за этими высокими и мрачными стенами бьются горячие сердца тех, кто переживает за всех утративших свободу, и что, я верю, придет день, когда все мы, хорошие и дурные, найдем друг друга и обнимемся на цветущем лугу под сияющим солнцем!

Когда заключенные покинули зал, меня повели осматривать тюрьму.

Друзья мои! Все вы, конечно, видели и читали эту надпись — на дверях университетских аудиторий, где ученые профессора читают глубокие и умные лекции, в церквах, где вас просят не мешать совершению священного таинства, или в театрах, где публику просят не тревожить особую актерскую тишину — паузы между фразами.

Эта надпись гласит: «Соблюдайте тишину!» Но понимаете ли вы, что скрывается за этим сочетанием безмолвных букв? В центре скромно обставленной, маленькой комнатки стоит простое, видавшее виды кресло. Здесь, в этой комнатке, лица, виновные в тяжком преступлении, а может быть, просто жертвы трагической судебной ошибки, в последний раз в своей жизни ощущают надежный комфорт этого кресла.

Я представляю, как трудно сильному, энергичному человеку, вышедшему недавно победителем в схватке с равными ему по силам, соблюдать тишину в последние, предсмертные мгновения, как тяжело подчиниться табличке, вывешенной у входа в эту комнату: «Соблюдайте тишину!»

Я знаю, что пока я был в Нью-Йорке, эту тишину несколько раз нарушал треск электрической искры. Мне хотелось услышать, как этот слабенький звук бросает вызов огромным печатным буквам. Но… Я не осмелился. Наверно, я страшился услышать нечеловеческий крик, полный ненависти к этим словам — «соблюдайте тишину!» Я страшился тогда и страшусь этого и поныне!

Я вспоминаю старика с серыми глазами и тихим, мягким голосом, наверняка главу патриархального семейства, который показывал мне эту комнату, это кресло, эти скамьи для свидетелей (какая тяжкая работа!) и специальный холодильник в стене, легко открывающиеся дверцы которого обнажают металлические полки.

— Да, сэр, — произнес старик тем же тихим голосом. — Здесь мы держим тело, пока его не востребуют для похорон родители или друзья, но чаще сами хороним.

Выйдя из той комнаты во двор, я, кажется, потерял ориентацию.

— Прямо, сэр, прямо! — крикнул мне наш гид.

Боже, с какой радостью исполнил я это указание — идти не направо, не налево, а прямо вперед, к воротам, запирающим живых мертвецов! Не знаю, что здесь правильно, а что нет, могу сказать только одно:

Братья мои, люди! Сделайте так, чтобы всегда можно было говорить громко, чтобы навсегда отпала нужда в этой проклятой табличке — «Соблюдайте тишину!»

МАСКА И ДУША

Предисловие

Выпуская в свет мою настоящую книгу, я считаю необходимым объяснить, что побудило меня, певца, никогда литературой не занимавшегося, посвятить мои короткие досуги нелегкому для меня труду — писать. Принято, правда, что люди, достигшие значительной известности на каком-нибудь жизненном поприще, в автобиографии или мемуарах рассказывают своим современникам, в каком году они увидели свет, кто родил их, в какой школе они учились или ленились учиться, как звали девушку, внушившую им первое чувство любви, и как они вышли в люди. Одну книгу добровольцам литературы обыкновенно прощают. Но мой случай сложнее. Этот узаконенный первый грех я уже совершил много лет тому назад[120]. И это меня немного пугает. В детстве я любил красть яблоки с деревьев соседнего сада. Первое воровство садовник мне охотно простил, но когда он поймал меня за этим делом второй раз, то больно отодрал. И вот боюсь, как бы мои доброжелатели не сказали:

— Чего это Шаляпин опять вздумал книгу писать? Лучше бы уж он пел…

Может быть, оно так и есть. Но новую мою книгу я задумал под сильным влиянием одного внешнего обстоятельства, которому противостоять было трудно. Недавно исполнилось сорок лет со дня моего первого выступления на театральных подмостках в качестве профессионального певца[121]. В это знаменательное для меня юбилейное утро я сделался немножко сентиментален, стал перед зеркалом и обратился к собственному изображению с приблизительно такой слегка выспренней речью:

— Высокочтимый, маститый Федор Иванович! Хотя Вы за кулисами и большой скандалист, хотя Вы и отравляете существование дирижерам, а все-таки как никак сорок лет Вы верой и правдой пропели… Сорок лет песни! Сорок лет беспрерывного труда, который богам, Вас возлюбившим, бывало угодно нередко осенять вдохновением. Сорок лет постоянного горения, ибо вне горения Вы не мыслили и не мыслите искусства. Сорок лет сомнений и тревог, и восторгов, и недовольства собою, и триумфов — целая жизнь… Каких только путей Вы, Федор Иванович, не исходили за эти годы! И родные Вам проселочные дороги, обсаженные милыми березами, истоптанные лаптями любезных Вашему сердцу мужиков, так чудесно поющих Ваши любимые народные песни; и пыльные улицы провинциальных городов родины, где мещане заводят свои трогательные шарманки и пиликают на немецких гармониках; и блестящие проспекты императорских столиц, на которых гремела музыка боевая; и столбовые дороги мира, по которым под мелодию стальных колес мчатся синие и голубые экспрессы. Каких только песен Вы не наслушались. Какие только песни не пели Вы сами!..