Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Двадцать шестого сентября 1838 года:

«Итак, приходите за мной завтра, в четверг, в мастерскую нашего друга Буланже…[99] Приходите в пять часов, я вас повезу в Булонь, где вы, наверное, пообедаете с Великим человеком. Чего только не приходится изобретать, чтобы поболтать с вами минутку…»

Без даты:

«Я ужасно боюсь, что вы придете завтра, — из-за этого и пишу вам. Я была бы в отчаянии, если бы вы не застали меня, поэтому тороплюсь написать вам, чтобы быть спокойной на этот счет. Может быть, таким способом я еще и напомню вам, что вы должны приехать в Булонь, чтобы провести несколько часов со мной. Как знать! Но как-бы то ни было, завтра меня здесь не будет. Жду вас в среду… Что касается дальнейшего, то я притязаю на право собственности в отношении вас, и сама предоставила бы его вам в отношении себя, не будь я женщиной и к тому же преданным вашим другом.

Двадцать восьмого января 1839 года:

«Приходите же, принесите нам вашу книгу! Ведь это нелепо, что все ее прочли раньше нас. Конечно! Вы больше не балуете меня! Что ж, я и в самом деле становлюсь страшной… Должна вам сказать, поскольку вы так хорошо умеете хранить тайны, что я открыла слабое место у Великого человека: он по-настоящему огорчен, что вы не пожелали что-нибудь сказать о дон Сезаре[100]. Я открыла в нем человеческую черту: обидчивость в дружбе…

Я считаю вас более чувствительным, чем вы это признаете. Правда это или нет, но таким я вас восприняла в своем сердце и держусь своего мнения. В мыслях я создала маленький роман, дополняющий для меня ваш образ, но на этом я и остановлюсь. Женщинам приходится ограничиваться вымыслом, потому что они становятся такими глупыми и смешными, когда берутся за перо, пачкают себе пальцы чернилами… Будьте уверены, что, при всех разочарованиях, пережитых в жизни, я нисколько не сомневаюсь в дружбе, я водружаю ее на алтарь и чту как драгоценнейшее мое сокровище. До скорого свидания. Верно?

Без даты:

«Усердно читаю, как вы того пожелали, ваши фельетоны. Сегодня заметила, что вы еще ничего не сказали о моем портрете…[101] Будьте так любезны, напишите, что он повешен слишком высоко, — может быть, его тогда перевесят пониже! Мне стыдно, что я вас занимаю заботами о моей особе, — ведь сама-то я обычно очень мало забочусь о ней; но ваше замечание поможет карьере молодого художника, который нуждается в небольшом успехе, чтобы пробиться».

Без даты:

«Я ждала вчера вечером, что вы навестите меня… Совсем вы меня покинули, — это очень дурно с вашей стороны. Если хотите помириться со мной, приходите завтра, в понедельник, обедать к Роблену, в Сен-Жам[102]. Постарайтесь прийти пораньше, чтобы мы могли прогуляться в Булонском лесу. Будьте на этот раз точным».

Без даты:

«Дорогой господин Готье, если вы желаете посетить в ближайшее воскресенье Лонгшанские купальни, они будут открыты для вашего сиятельства. Вы пообедаете с нами… Если бы вы могли сказать в вашем фельетоне несколько слов об этом уголке, вы этим обязали бы квартал Королевской площади, который был когда-то и вашим кварталом. Больше никогда не буду надоедать вам. Поступайте по своему усмотрению. Только любите меня, как вашего лучшего и самого давнего друга.

Адель продолжала верить в возможность дружбы между мужчиной и женщиной; она ужасно боялась обжечься, но любила играть с огнем. Женщина, покинутая мужем, чувствует потребность приободриться.

С мая по октябрь 1840 года Адель Гюго жила вместе со своим отцом и двумя дочерьми в Сен-При, на опушке леса Монморанси, в большом доме, называвшемся «Терраса». Мальчики были помещены в пансион Жофре, находившийся на улице Кюльтюр-Сент-Катрин (ныне улица Севинье), — оттуда они ходили в «королевский коллеж Карла Великого». Живя в пансионе, они требовали то у матери, то у Дидины «четыре су, чтобы расплатиться с долгами (это очень срочно), и банку варенья…». «Мама, я тебя люблю, писал Шарль, — я тебя обожаю, ты мой ангел, жизнь моя… Скажи Дидине, чтоб она послала мне завтра банку варенья для тех случаев, когда на полдник дают один сухой хлеб…» Он плакал, когда возвращался в пансион: «Я поминутно вспоминаю бабочек на занавесках в гостиной, картины, полог над кроватью, красный столик… Если я целый год не буду видеть тебя, то могу дойти до самоубийства…» Романтизм оказался наследственной чертой, и Шарль, который драматизировал свое положение в духе пьес Виктора Гюго, жаловался на то, что он «безвестный сын великого, счастливого отца». Гюго долгое время не уделял внимания сыновьям, но около 1840 года стал следить за их занятиями, в особенности за уроками латинского языка, которому придавал большое значение. Он был счастлив и горд, когда 31 июля 1840 года узнал, что его младший сын, Франсуа-Виктор, получил на общелицейском конкурсе премию за сочинение на латинском языке. Он поехал в Сен-При, чтобы отпраздновать с семьей это важное событие. Целый выводок детей, красивых и умных, превращал «Террасу», как некогда замок де Рош, — в радостный рай. Помогая сыновьям сооружать хижину из ветвей, а Деде разводить кур и кроликов, глядя с любовью на Леопольдину, Гюго с волнением вспоминал то счастливое время, когда он хотел быть «первым и в браке», и в отцовстве, и в поэзии. Но семейная его жизнь шла теперь со скрипом, на каждом шагу давали себя знать диссонансы, и это уже было непоправимо. «Наши судьбы и наши намерения почти всегда играют невпопад».

3. Рейн

Вы знаете мою страсть к длительным путешествиям с короткими переходами в обществе давних друзей детства Вергилия и Тацита.

В трех путешествиях (1838, 1839 и 1840 годов), кроме Вергилия и Тацита, поэту сопутствовала Жюльетта Друэ; он совершал с ней длительные и фантастические прогулки почитателя старины и мечтателя. Но каждый вечер он посылал Адели письма в виде дневника с рисунками, поручая ей хранить эти послания как материал для будущего его произведения. Гюго «оставляет в Париже верного и дорогого друга, прикованного к столице постоянными заботами и делами, которые едва позволяют съездить на дачу, в четырех лье от заставы»[103]. Этим другом была его жена (или реже, художник Луи Буланже.) Путешественник вел еще и другой дневник, более значительный, содержавший в себе политические и исторические рассуждения. В путешествии 1839 года, длившемся свыше двух месяцев, он днем совершал прогулки, а по ночам писал, в то время как Жюльетта смотрела на него, ожидая, когда придет ее час — час любви.