Жаркое лето 1762-го - Сергей Алексеевич Булыга

Носухин улыбнулся и сказал:

— А то, что я совершенно с вами согласен. Ибо и действительно суть сего явления вовсе не в том, сколь ограничена власть монарха. Чем она ограничена, вот о чем надо в первую голову спрашивать. Ибо можно оную ограничить законом, а можно и интересами какой-либо фамилии или же даже пусть нескольких фамилий, весьма родовитых. Или даже вовсе передать всю власть, а и этому тоже есть немалое число примеров в древней истории, передать всю полноту законодательной и исполнительной власти, и даже и судебной тоже, демосу, сиречь народу, сиречь черни. И что будет? Да ничего хорошего! Потому что вспомните хотя бы Геродота, книга третья, глава, если я не ошибаюсь… — И вдруг спросил: — Вы Геродота читали?

Иван замялся и сказал:

— Давненько.

— Жаль, очень жаль, — скучным голосом сказал Носухин. — Ну да это сейчас не так важно! — продолжил он уже бойчей. — Важно, чтобы у вас руки не опускались. После вчерашней незадачи.

— И это вы называете незадачей? — опять со значением спросил Иван.

Носухин помолчал, потом ответил:

— Если и со мной случится что-либо подобное, а вы после назовете это незадачей, то я на вас не обижусь. Оттуда! — и он посмотрел наверх.

— Хорошо, если оттуда, — сказал Иван. — А если наоборот? — и он посмотрел вниз.

— Э! — заулыбался Носухин. — Вот этого нам с вами опасаться не нужно. Потому что даже вспомните свое вчерашнее. Вы о чем там хлопотали? Чтобы отец передал свое имение сыну. Так что же в этом преступного?

— А преступные, значит, они? — спросил Иван.

— Ну, не обязательно так прямо! — быстро сказал Носухин. — Они, во-первых, могут просто заблуждаться. Или горячиться. Или входить в соблазн. Или как еще это назвать? Да и, опять же, ведь даже сам государь не претендует на то, чтобы ему вернули корону. Государь же понимает, что правление такой огромной и своеобразной державой, как наша, дело весьма нешуточное. И он поэтому и передает свою власть в руки наследника, сына своего Павла Петровича, дабы тот, не утруждая себя, да и это по его малым летам никак невозможно, передал ее, не всю, конечно, а лишь частично, Правительствующему совету в числе девяти наилучших и наичестнейших своих подданных, которые, под верховенством закона… Ну и так далее! — закончил он уже почти сердито. И добавил: — Да вы ешьте, ешьте, каша совсем остыла!

— Так я сыт, — сказал Иван.

— Э! — сказал Носухин. — Мало ли! А вдруг вам срочно в дорогу? И это еще хорошо, если опять в ту сторону, куда вы вчера ездили. А если не туда и не по Московской дороге, а еще в третью сторону, тогда это ого! Там вы уже нигде не остановитесь, там трактиров по дороге нет. Так что, пока не поздно, ешьте, ешьте!

Иван взял ложку, начал есть. На Шлиссельбург намекает, думал Иван, даже не намекает, а точно знает, но пока молчит, потому что не велели говорить. Ну и не надо, сердито подумал Иван, Ропша так Ропша, Шлиссельбург так Шлиссельбург, и даже Кяхта так Кяхта, а ноздри так ноздри! И он молча съел всю кашу, встал, поблагодарил за компанию, развернулся и пошел к себе, и его никто не останавливал.

А у себя что было делать? Иван сперва ходил, как волк по клетке, из угла в угол, а после позвонил. Пришел Степан, Иван спросил, не приходил ли кто к нему, не спрашивал ли. Нет, сказал Степан, не приходил тот человек. А почему, спросил Иван, где он? Степан на это ничего, конечно, не ответил, а только посмотрел на Ивана как на сумасшедшего и даже слегка усмехнулся. Ивана взяла злость, и он громко сказал: где мое вольное? Степан ответил: унесли, отдали чистить. Иван грозно велел: подать другое! Степан молчал, но и не уходил, ждал. Тогда Иван совсем в гневе сказал: и заложить коляску, я тогда сам туда поеду! Но сперва переодеться дай, дай вольное, я кому говорю! И только тут он замолчал, потому что сам почуял, что он слишком раскричался. И вот как только он замолчал, Степан спокойно и даже нарочно медленно, как малому, сказал, что, мол, мне, ваше благородие, этого делать не велено, а мне только велено содержать вас здесь в покое и в неге. Мне, мол, еще было велено гардины поменять на толстые и их плотно задернуть, но я этого не делаю, ибо я же понимаю, ваше благородие господин ротмистр, что вам это будет не по нраву — сидеть как в норе, без свету. И он усмехнулся. А Иван очень мрачно спросил: так что, я здесь уже как в тюрьме? Никак нет, также мрачно ответил Степан, упаси Бог такое говорить, какая здесь тюрьма, вы, видно, тюрем еще не видали. Видал, сказал Иван сердито, двадцать суток в Кенигсберге, в ордонанс-гаузе. Так это что, сказал Степан, это баловство, а не тюрьма, это почти как домашний арест…

— Молчать! — почти крикнул Иван. А потом, переведя дух, сказал почти спокойно: — Дай сюда Носухина.

Степан поклонился и вышел.

Потом пришел Носухин, и довольно скоро, — и сразу же, с порога, начал:

— Иван Иванович, не стоит беспокоиться! Вы хотите видеть вашего Василия? Нет ничего проще! Мы сейчас пошлем за ним и даже привезем его, чтобы быстрее, и говорите с ним сколько хотите, никто вам мешать не будет. А если вы еще кому-либо что-либо желаете передать, на словах или какой подарок, так тоже вы только скажите — и это тоже мигом.

Иван удивленно посмотрел на Носухина. Тот повторил:

— Да, и подарки. — Потом удивился: — А что? Я разве вам этого еще не говорил? Что у Никиты Ивановича здесь для вас не только стол накрыт, но и кошелек открыт. Если вы вдруг в стесненных обстоятельствах.

И тут Носухин замолчал, и даже в некотором ожидании слегка склонил голову набок. Но Иван тоже молчал.

— Ах, да! — сказал Носухин. — В самом деле, что слова! Мы же не соловьи, чтобы стихами питаться. У нас же дела! — и он обернулся к двери.

И как раз, как оказалось, вовремя, потому что дверь тотчас открылась, вошел Степан и подал Носухину его портфель.

— Вот и дела пришли, — сказал Носухин и, не спросившись, подошел к столу, там сел и начал раскладываться для работы, то есть для письма. Иван смотрел на это молча. Носухин, продолжая раскладываться, сделал ему приглашающий жест. Иван сел напротив Носухина.

— Итак, — важно