В огне повенчанные. Рассказы - Иван Лазутин

Я не знал, о каком Васе идет речь. Но тут сразу вспомнил солдата, замерзшего в кабине, и спросил:

— В чем он одет?

— В фуфайке…

— А на шапке, вот здесь, есть подпалинка?

Хозяйка кивнула головой и скова спрятала лицо в передник.

— Не заметили звездочку на шапке?.. С трещинкой?

— Он… Он… — сквозь всхлипы ответила хозяйка и, вытерев слезы, подошла к печке.

И снова немое молчание сковало избу.

— Как в дивизионе? — спросил я у старшины, со страхом дожидаясь ответа.

— Там тоже трое снято с довольствия.

— Что-о-о-о?

— Вечером будут хоронить. Роют братскую могилу. Некоторые пообморозились, в госпиталь отвезли.

Дрожащими пальцами с трудом мне удалось свернуть папироску.

— Пехоте досталось еще больше!.. — покачал головой круглолицый солдат с ивановским говорком. — Ужасть одна! Старик говорил, за семьдесят пять лет такой страсти не видал, чтоб в марте месяце так мело.

Тяжело потерять в бою даже неизвестного, только что прибывшего в твой взвод солдата-новичка. Еще горше расстаться с тем, кто уже не раз ходил с тобой в бой и делился последней щепоткой махорки. И очень больно бывает, так больно, что хочется припасть к земле и, чтоб никто не видел, вдоволь нарыдаться, когда теряешь друга, с кем ходил не раз па смерть.

О Загороднюке я спрашивать боялся.

— А Лука?

Старшина махнул рукой:

— Этому что!.. Его можно целый год на Северном полюсе в одних трусах держать и никаким морозом не пробьешь. Сразу, как только раздали продукты, умял всухомятку полкило сухарей и банку тушенки.

И, не испытывая себя больше терпением и выдержкой, я спросил в упор:

— А Загороднюк? Как Загороднюк?

— Он… — Старшина помедлил. И это минутное промедление мне резануло сердце. «Ну, скорей же, не молчи!.. Руби сразу!..» — Этого, может, спасут. Но положение серьезное. Обморозил обе ноги.

Представив себе высокого двадцатидвухлетнего красивого Загороднюка безногим, я почувствовал, как мне тяжело стало дышать. В избе как-то сразу стало душно, тесно.

— Где он?

— Отправили в госпиталь.

Я вышел во двор. На улице сгущались вечерние сумерки. Где-то далеко впереди слышалась артиллерийская канонада. Это били наши пушки. Наступление продолжалось.

Все это было давно. И, может быть, не вспомнил бы я эти страшные метельные ночи на 1-м Белорусском фронте, если бы не случай. Недавно, пересекая шумную улицу, я случайно бросил взгляд на безногого человека, сидевшего за рулем в инвалидной коляске. Лицо мне показалось таким знакомым, что я невольно остановился и, вглядываясь в суровее лицо инвалида, спрашивал себя: «Где?.. Где я видел его?.. Ну где?..» Но глазок светофора вспыхнул зеленым, и трехколесная тележка вместе с потоком больших и быстрых машин двинулась по широкому асфальтированному шоссе.

ДВЕ ВСТРЕЧИ

Светлой памяти павших при штурме Кенигсберга

Тринадцать лет прошло с тех пор, когда бывший матрос Тихоокеанского флота Иван Сибирцев, родом из села на Иртыше, был переброшен с востока на Западный фронт.

Месячную подготовку посчастливилось проходить в Москве: из моряков ускоренным темпом готовили гвардейских минометчиков. Фронт, как прожорливый удав, глотал эшелон за эшелоном самый цвет поколения. В тылу оставались женщины да старики с подростками, если не считать больных и тех, кого нельзя было заменить — бронь.

Это было в сорок третьем году. Москва Сибирцеву тогда казалась совсем не такой, какой она выглядела сейчас. Все, что осталось в его памяти от столицы военных лет, — это старые Октябрьские казармы с тремя рядами нар, пыльное, неметеное шоссе, по которому каждый день их строем водили на полигон заниматься, да под навесом летняя столовая, где они ели стоя.

Особенно отчетливо врезалась в память мостовая, камни которой веером расходились от центра к обочинам. Один раз в десять дней долго-долго брели они поротно по этой мостовой, спускающейся под уклон. Там, где каменный узорчатый рисунок под ногами обрывался, роты останавливались. В угловом приземистом здании, с плавающими лебедями из керамических плиток над входом, помещались бани. Сибирцев и сейчас ясно представлял себе белых лубочных лебедей на голубом фоне, но названием улицы, где находились бани, тогда не поинтересовался, а сейчас жалел об этом.

В этих банях им отводили 40 минут на все: на раздевание, мытье, одевание…

Помнил он также кладбище со старинными мраморными и гранитными памятниками, но название его забыл. От всего кладбища, где они раза три занимались уставом гарнизонной службы, в памяти остался один только памятник: большой серый камень на могиле Сергея Есенина. Кладбище было на полпути между казармами и банями.

Сибирцеву хотелось посмотреть эти места снова, пройти по ним еще разок, но теперь уже не в строю, обливаясь потом, а свободно, так, чтобы не хрустела на зубах пыль и сзади не наступали на пятки.

«Шоссе… Как же оно называется?..» Сибирцев несколько раз твердил про себя слово «шоссе», точно от этого неожиданно воскреснет в памяти его название.

Тогда, в сорок третьем, Сибирцеву было двадцать лет. Сейчас уже тридцать три. Может быть, поэтому, чтобы хоть на часок почувствовать себя двадцатилетним, ему так хотелось пройти по местам, где прошагала в кирзовых сапогах его юность.

Но это он сделает завтра. Сегодня Сибирцев решил сходить в парк культуры имени Горького, где пришлось ему побывать в сорок третьем по увольнительной.

…Вот наконец и парк. Этих громадных ворот при входе, кажется, не было в войну. А может быть, он тогда не заметил их, занятый тем, чтобы не прозевать офицера? За неотдачу приветствия в те годы в Москве спрашивали строго: можно было оказаться в комендатуре и позаниматься там два-три часа строевой подготовкой.

От Москвы-реки тянуло свежим холодком, пахло сырыми новыми досками. Усыпанная толченым кирпичом широкая дорожка упиралась в гигантский пересохший фонтан, который со своими до белизны сухими алебастровыми лягушками, неподвижно застывшими па круглой каменной стенке, походил на вымерший древний город.

Сибирцева потянуло туда, где железобетонные конструкции кончались и начинались кусты сирени и акации, где виднелись светло-зеленые валы липовой аллеи.

Оттуда доносилась музыка, там начиналось то самое, что так неизгладимо врезалось в память тринадцать лет назад: качели, карусели, силомеры… Он тогда израсходовал последнюю пятерку, тщетно пытаясь добить на силомере стрелку до деления 100.

Подскакивая до 90, стрелка на мгновение замирала и бессильно и вяло падала назад — па деревянную площадку.

Такой нее силомер стоит здесь и сейчас. Сибирцев подошел к нему. «А что, если стукнуть? Может быть, добью до 100?..»

Он заплатил за четыре удара, вошел в ограду, засучил рукава, поплевал на ладони и взял в руки здоровенную, в полпуда весом, деревянную кувалду. Размахнувшись, ударил. Над головой зазвенел звонок — 100!!! Любопытная публика, преимущественно из рабочих, наградила удар вздохом похвалы.

— Ого!..

— Вот это ударчик!

— А ну еще, сынок, я заплачу… — прошамкал рядом какой-то старичок.

Три остальных удара были такими же свинцово-полновесными, как и первый. Как только кувалда падала на наковальню, стрелка стремительно взлетала вверх по желобу шкалы и металлически цокала о предельную планку силомера.

Из ограды Сибирцев вышел, сопровождаемый десятками взглядов, одобрительно мерявших его с ног до головы. Сразу не ушел. Хотелось посмотреть, как бьют другие. Так простоял он минут пятнадцать. Крякая, махали кувалдой здоровенные молодые парни, пробовали свою силу и пожилые, но никто не добивал до 100. Сибирцев уже решил уйти, как вдруг внимание его привлек молодой, среднего роста мужчина, одетый в серый костюм заграничного покроя. Ботинки и галстук на нем были также не отечественного производства. Войдя в ограду, он подошел к контролерше и подал билет.

— Иностранец! — бросил из толпы высокий узкоплечий парень в выцветшей тенниске и здесь же, приседая и озираясь, несколько раз кашлянул в кулак, как бы стараясь заглушить непрошено сорвавшееся с языка соображение. Его реплика погасила галдеж насторожившейся публики.

Бил иностранец по-кузнечному, с оттяжкой. После двух ударов, которые подбрасывали стрелку до рекордной черты, кто-то из толпы заметил:

— Ишь ты, иностранец, а бьет по-нашему!..

— Сразу видно, что приходилось костыли загонять в шпалы, — поддакнул хрипловатым голосом мужчина в форменной железнодорожной фуражке.

Иностранец повернул голову в сторону, откуда только что хрипловато пробасили. Добродушно сверкнул белым оскалом ровных зубов и, поплевав на ладони, круто размахнулся кувалдой. Публика одобрительно и приглушенно ахнула. Снова 100!..