Город Перестановок - Грег Иган

– Итак… – подытожила она, – ни одна команда пока не приблизилась к грани истины?

Репетто покачал головой.

– Пока нет. Но правила «Автоверсума» – простейшее объяснение тридцати двух атомов почти по любым критериям.

– Для нас простейшее. В окружении ламбертиан нет ничего, что побудило бы их мыслить в терминах клеточных автоматов.

– В их окружении нет ничего, что побудило бы их думать в терминах атомов, – заметила Земански.

– Пусть так, но древние греки додумались до атомов, но не изобрели квантовую механику.

Мария не могла представить, чтобы люди доиндустриальной эпохи могли придумать клеточный автомат даже в качестве математической абстракции, не говоря уже о гипотезе, что такой автомат может представлять собой вся вселенная. Космологические теории, изображающие вселенную в виде заводного механизма, появились с изобретением часов; компьютерные космологии – после создания материальных компьютеров.

Человеческая история, однако, явно не могла послужить путеводителем по ламбертианской науке. Здесь уже разработали ньютонову («заводную») модель планетной системы. Насекомым не требовались артефакты для указания пути. Мария поинтересовалась:

– Эта эстетика, определяющая приемлемость научных теорий… Вам удалось картировать её нервные структуры? Можете воспроизвести критерии?

– Да, – подтвердил Репетто. – И думаю, я знаю, о чём вы сейчас спросите.

– Так вы создали собственные версии теории клеточных автоматов для ламбертиан? Испытали их ламбертианской эстетикой?

Репетто скромно наклонил голову.

– Да. Конечно, мы не моделировали весь мозг – это было бы чрезвычайно неэтично. Но прогнали симуляции пробных танцев на нервных моделях ламбертиан, не обладавших сознанием.

«Модели ламбертиан, моделирующих „Автоверсум“».

– И как всё прошло?

Репетто поколебался.

– Пока результаты неоднозначные. Ни одна из сконструированных мною теорий не сработала, но дело сложное. Трудно сказать, формулирую ли я гипотезу именно так, как это сделали бы ламбертиане, и включил ли все значимые поведенческие тонкости в бессознательную модель.

– Но надежда есть?

– Трудно сказать.

Мария это обдумала.

– Правила «Автоверсума» сами по себе не дадут объяснения относительных концентраций элементов, а ведь это главная проблема, которую ламбертиане силятся разрешить. Что будет, если насекомые пройдут мимо идеи клеточных автоматов и выдвинут совершенно другую теорию, уводящую их в неверном направлении и тем не менее соответствующую всем данным? Знаю, всё остальное о своём мире они усвоили гораздо легче людей, но это ещё не делает их безупречными. И раз у них нет традиции обходить трудные вопросы, призывая на помощь руку творца, они могут оказаться способны соорудить некое объяснение как первичному облаку, так и свойствам элементов, даже не приблизившись при этом к истине. Такое ведь возможно?

Наступило неловкое молчание. Мария прикинула, не совершила ли она ужасную бестактность, предположив, что необходимые для контакта условия могут и не возникнуть. Хотя вряд ли она могла сказать что-то такое, чего эти люди уже не обдумывали.

– Да, такое возможно, – просто ответил наконец Дарэм. – Значит, остаётся подождать и увидеть, куда заведёт ламбертиан их логика.

Пир ощутил, как начинается изменение, и выключил станок. Он беспомощно оглядел мастерскую, выхватывая взглядом предмет за предметом, без которых не мог представить свою жизнь: шлифовальное кольцо, подставку с токарными резцами, банки с маслом, жестянки с лаком, штабель свежераспиленной древесины. Забросить эти предметы – хуже того, забросить любовь к ним – представлялось ему идеальной метафорой вымирания видов.

Затем его восприятие ситуации начало меняться. Он ощутил, что совершает шажок от своей жизни столяра к более масштабной схеме вещей… Или не к схеме, а к случайному перепрыгиванию от одного предлога к другому, гарантировавшего ему наличие и разнообразие смыслов жизни. Сохранять чувство утраты сделалось невозможным; энтузиазм ко всему, чему он посвятил последние семьдесят шесть лет, растаял как сновидение. Пир не испытывал ни смущения, ни отвращения к оставленной позади фазе, но и не имел ни малейшего желания продолжить её или повторить.

Инструменты, одежда, сама мастерская – всё растаяло, оставив после себя пустынную серую равнину, уходящую в бесконечность под ослепительно-синим небом, ярко освещённым без всякого солнца. Пир спокойно ждал, когда ему откроется новое занятие, вспоминая прошлый переходный этап и думая: «Эти краткие промежутки сами по себе – тоже целая жизнь». Он представил, как на следующий раз подхватит эту линию размышлений и разовьёт.

Затем из пустующей земли вокруг него выросло огромное помещение, протянувшееся во все стороны на сотни метров и заполненное рядами жёлтых деревянных шкафов с выдвижными ящиками для образцов. Завершая сцену, над ним сомкнулся высокий потолок с пыльными окнами. Пир заморгал в полумраке. На нём оказались чёрные брюки из плотной ткани и жилет поверх жёсткой белой рубашки. Выбрав очередной предмет одержимости, бессмысленный в развитом компьютерном мире, «внешнее я» заодно нарядило Пира в костюм натуралиста Викторианской эпохи.

Он знал, что выдвижные ящики полны жуков. Сотен, тысяч жуков. Теперь он волен не заниматься ничем иным, кроме их изучения: зарисовывать, составлять описания, классифицировать – экземпляр за экземпляром, десятилетие за десятилетием. Эта перспектива приносила такое блаженство, что Пир едва не принялся кататься по полу от радости.

Направляясь к ближайшему шкафу с ящиками, где его поджидали блокнот с линованной бумагой и карандаш, Пир вдруг заколебался и попытался осмыслить свои чувства. Он знал, почему он здесь счастлив: «внешнее я» переписало его мозг в очередной раз, в полном соответствии с составленной им самим программой. Какое ещё осмысление здесь требуется?

Пир оглядел пыльное помещение, пытаясь выявить источник неудовлетворения. Всё было идеально – здесь и сейчас; но прошлое оставалось с ним: серая равнина переходного периода, десятилетия за токарным станком, время, проведённое с Кейт, прошлые увлечения. Давно покойный, но неодолимый Дэвид Хоторн, цепляющийся за каменный обрыв. Всё это не имело ни малейшего отношения к его нынешним интересам и текущему окружению, но детали воспоминаний маячили где-то на краю сознания. Избыточные, отвлекающие внимание анахронизмы.

Он был одет для новой роли, так почему не завершить иллюзию? Ему уже приходилось настраивать фальшивые воспоминания. Почему бы не сконструировать виртуальное прошлое, которое объясняло бы его ситуацию и энтузиазм к предстоящей работе на условиях, соответствующих этому окружению? Почему не создать личность, лишённую памяти Пира, которая могла бы по-настоящему погрузиться в радости, которые доставит возня с этой бесценной коллекцией?