Содом и Гоморра - Марсель Пруст

Быть может, чтобы увериться, в самом ли деле я люблю Альбертину, самое лучшее было бы немного подождать, начать смотреть на нее как бы из прошлого. Чтобы развлечь ее, я мог бы привезти ее к Вердюренам, но эта мысль напомнила мне, что я приехал сегодня сюда, чтобы узнать, живет ли у Вердюренов или собирается к ним баронесса Пютбю. Во всяком случае, баронесса с нами не ужинала. «Кстати насчет вашего друга Сен-Лу, — обратилась ко мне маркиза де Говожо, воспользовавшись выражением, которое яснее указывало на то, что у нее одна мысль вытекает из другой, чем это можно было заключить на основании ее слов: так, если она говорила со мной о музыке, это означало, что думает она сейчас о Германтах, — как вам известно, все сейчас говорят о том, что он женится на племяннице принцессы Германтской. Должна вам сказать, что мне на все эти светские толки наплевать». Ради Робера я не решился дурно отозваться об этой оригинальничавшей девице, недалекой и с дурным характером. Нет почти ни одной новости, которая не заставила бы нас пожалеть о том, как мы, узнав ее, вслух высказали свое к ней отношение. Я ответил маркизе де Говожо — и это была сущая правда, — что я об этом ничего не знаю и что, по-моему, невеста еще совсем молоденькая девушка. «Вот почему, может быть, это еще официально не объявлено, но разговоров об этом много». «Считаю своим долгом предупредить вас, — сухо сказала г-жа Вердюрен маркизе де Говожо (до нее донеслось, что маркиза говорит со мной о Мореле, а когда маркиза, понизив голос, перевела разговор на сватовство Сен-Лу, она подумала, что та все еще говорит о нем): — Мы здесь не легонькой музычкой развлекаемся. Вы знаете, верные посетители моих сред — мои детки, как я их называю, — в искусстве ужас до чего передовые, — изобразив на своем лице горделивый страх, продолжала она. — Время от времени я им говорю: «Голубчики мои! Вы идете быстрее вашей Покровительницы, а ведь ее никогда не пугали никакие дерзания». — «Год прошел, а они уж вон где; недалек тот час, когда они охладеют к Вагнеру и к д'Энди». — «Но идти все вперед и вперед — это же чудесно, нельзя останавливаться на полдороге», — заметила маркиза де Говожо, шаря глазами по всем уголкам столовой и пытаясь установить, что из вещей оставлено здесь свекровью, а что привезено г-жой Вердюрен, с тем чтобы уличить ее в отсутствии вкуса. Это не мешало ей продолжать со мной разговор на тему, особенно ее интересовавшую, то есть о де Шарлю. Она находила, что его забота о скрипаче трогательна. «У него умные глаза». — «И необыкновенно живые для человека более или менее пожилого», — подхватил я. — «Пожилого? Но он не выглядит пожилым. Посмотрите: волос у него не седой. (Года три-четыре назад один из безвестных установителей мод в литературе начал говорить «волос», а за ним, многозначительно улыбаясь, и дамы одного полета с маркизой де Говожо. Теперь все еще говорят «волос», но скоро единственное число набьет оскомину и снова восторжествует множественное.) Меня потому так интересует де Шарлю, — добавила она, — что в нем чувствуется одаренность. Скажу вам по чистой совести: образованность большой цены для меня не имеет. То, что дает ученье, не вызывает во мне интереса». Эти слова маркизы де Говожо выражали ее точку зрения, хотя все ее взгляды были как раз заимствованные и благоприобретенные. Сейчас ей необходимо было вспомнить, что знание — ничто, по сравнению с оригинальностью, оно — сущая безделица. Как и все прочее, маркиза де Говожо выучила, что учиться не следует ничему. «Вот отчего, — сказала она мне, — хотя Бришо по-своему любопытен, — ведь я же не чураюсь строго проверенных, увлекательных знаний — интересует он меня все-таки гораздо меньше». А Бришо был занят сейчас одним: услыхав, что заговорили о музыке, он задрожал от страха при мысли о том, как бы это не напомнило г-же Вердюрен о кончине Дешамбра. Он думал, что бы такое сказать, лишь бы уберечь ее от мрачных дум. Маркиз де Говожо, задав ему вопрос, дал ему для этого повод: «Так, значит, названия всех лесов происходят от звуков, издаваемых животными и птицами?» — «Почти всех, — ответил Бришо, довольный тем, что ему представился случай блеснуть своими знаниями перед столькими профанами, одного из которых — в чем я его уверил — он, по крайней мере, безусловно, должен был заинтересовать. — А если взять фамилии людей, то в скольких из них, как в каменном угле — остатков папоротника, сохранилось названий деревьев! Фамилия одного из наших сенаторов — Сос де Фресине,251 что означает, если не ошибаюсь, местность, где растут ивы и ясени, salix et fraxinetum; его племянник де Сельв252 объединяет в своем имени еще больше деревьев: ведь его фамилия — де Сельв, sylva253», Саньет с радостью наблюдал за тем, как оживлялся разговор. Он имел возможность, поскольку все время говорил Бришо, хранить молчание, избавлявшее его от издевательских шуточек Вердюренов. Радость при мысли, что он укрыт, размягчила его душу, и он умилился, услышав, что Вердюрен, невзирая на то, что ужин был торжественный, приказал дворецкому поставить графин с водой перед г-ном Саньетом, который ничего другого не пил. (Полководцы, посылающие на смерть особенно много солдат, требуют, чтобы их накормили досыта.) Наконец г-жа Вердюрен один раз даже улыбнулась Саньету. Нет, право, это хорошие люди. Они больше не будут его донимать. Но в эту минуту ужин был прерван одним из гостей, которого я забыл назвать, знаменитым норвежским философом, говорившим по-французски очень хорошо, но очень медленно по двум причинам: во-первых, он изучил французский язык недавно, а делать ошибки стеснялся (но все-таки время от времени допускал), вот почему он за каждым словом обращался к своего рода внутреннему словарю, а во-вторых, будучи метафизиком, он, когда говорил, все еще обдумывал то, что хотел сказать, а это замедлило бы речь и француза. Вообще же это был прелестный человек, хотя казалось, что он такой же, как все, впрочем, была у него и одна отличительная особенность. Этот человек, так медленно говоривший (он делал паузу после каждого слова), проявлял головокружительную быстроту, когда, второпях попрощавшись, устремлялся к выходу. Если вы с этой его особенностью сталкивались впервые, у вас возникало предположение, что у него болит живот или что он испытывает еще более насущную потребность.

«Мой дорогой… коллега! — сначала подумав, подходит ли здесь слово «коллега», обратился он к Бришо, — у меня есть некоторое желание знать, входят ли названия других деревьев в… номенклатуру вашего прекрасного языка… французского… латинского… норманнского. Мадам (он имел в виду «мадам Вердюрен», но посмотреть в ее сторону не решался) говорила мне, что вы все знаете. Ведь правда, сейчас самое время об этом поговорить?» — «Нет, сейчас самое время для того, чтобы есть», — сообразив, что так ужин никогда не кончится, оборвала его г-жа Вердюрен. «А, ну хорошо! — с печальной и покорной улыбкой склонившись над тарелкой, молвил скандинавец. — Но я должен сказать мадам, что я позволил себе этот вопросник… простите, эту вопросницу… потому, что завтра мне надо быть в Париже, так как завтра я ужинаю не то у Тур д'Аржана, не то в «Мерис».254 Мой собрат… француз… господин Бутру255 должен будет нам говорить о спиритических сеансах… простите, о спиритуозных вызываниях, которые он проверял». — «В Тур д'Аржан совсем не так хорошо кормят, как принято думать, — недовольным тоном проговорила г-жа Вердюрен. — По крайней мере, меня там кормили отвратительно». — «Но разве я ошибаюсь, разве то, что подают у мадам, не самая тонкая французская кухня?» — «Ах, боже мой! Конечно, есть можно, — смягчившись, ответила г-жа Вердюрен. — А вот если вы приедете в следующую среду, то будет лучше». — «В понедельник я уезжаю в Алжир, а оттуда — на мыс Доброй Надежды. А когда я буду на мысе Доброй Надежды, то уже не смогу встретиться с моим знаменитым коллегой… простите, не смогу встретиться с моим собратом». Принеся эти запоздалые извинения, он послушно, с головокружительной быстротой принялся за еду. Но Бришо, обрадовавшись предлогу рассказать и о других находках в области растительной этимологии, заговорил о ней и так заинтересовал норвежца, что тот опять перестал есть, однако дал понять знаком, что можно убрать его еще полную тарелку и перейти к следующему блюду. «Один из Сорока носит фамилию Уссе256, что означает место, где растет «у», падуб; в фамилии хитроумного дипломата д'Ормесона257 вы отыщете столь любезный сердцу Вергилия ulmus, вяз, от которого происходит название города Ульм; в фамилии его коллеги де ла Буле258 — «було», березу; в д'Опе — «он», ольху; в де Бюсьере — «бюи», букс; в Альбаре — «обье», заболонь (я решил рассказать об этом Селесте); в де Шоле — «шу», капусту, и яблоню — в де ла Помре259 — «пом», — помните, Саньет, он читал лекции в то время, когда милейшего Пореля260 услали на край света проконсулом в Одеонию261?» — «Вы сказали, что фамилия Шоле происходит от «шу», — обратился я к Бришо. — А название станции перед Донсьером, Сен-Фришу, тоже происходит от «шу»?» — «Нет, Сен-Фришу — это Sanctus Frucluosus,262 так же как от Sanctus Ferreolus263 ведет свое происхождение Сен-Фаржо, но это слово отнюдь не нормандское». «Он чересчур образован, нам с ним скучно», — тихонько прокудахтала княгиня. «Меня интересует много других названий, но обо всех сразу не спросишь, — сказал я и, обернувшись к Котару, спросил: — А баронесса Пютбю здесь?» — «Слава богу, нет, — услышав мой вопрос, ответила г-жа Вердюрен. — Я отправила ее на отдых поближе к Венеции, в этом году мы от нее избавлены». «Я тоже предъявляю права на целых два дерева, — заговорил де Шарлю, — ведь я почти снял дачку между Сен-Мартен-дю-Шен и Сен-Пьер-дез-Иф». — «Так это совсем близко отсюда; надеюсь, вы часто будете к нам приезжать вместе с Чарли Морелем. Вам нужно только сговориться с нашим кружком относительно поездов, вы же в двух шагах от Донсьера», — сказала г-жа Вердюрен; она выходила из себя, когда гости приезжали с разными поездами и не в те часы, когда она высылала экипажи. Зная, как труден подъем к Ла-Распельер, даже если дать крюку и поехать в объезд, не через Фетерн, — а это занимало лишних полчаса — она боялась, что те, кто поедет порознь, не найдут экипажей в Дувиль-Фетерне или же, оставшись на самом деле дома, воспользуются этим как отговоркой, якобы в Дувиль-Фетерне они не нашли экипажей, а подняться так высоко пешком — им не под силу. Вместо ответа на приглашение де Шарлю молча поклонился. «В повседневной жизни с ним, должно быть, нелегко, уж больно он высокомерен, — прошептал Скому доктор; под тонким слоем кичливости Котар сумел сохранить в себе человека очень простого, и он не пытался скрыть от Ского, что Шарлю раздражает его своим снобизмом. — Откуда ж ему знать, что на всех курортах и даже в парижских клиниках врачи, которые, разумеется, смотрят на меня как на «высшее начальство», за честь считают знакомить меня со всеми важными господами, которые там находятся и которые носа передо мной не задирают. А мне от этого еще приятнее жить на морских купаньях, — с небрежным видом проговорил Котар. — Даже в Донсьере военный врач, у которого лечится полковник, пригласил меня позавтракать и сказал, что я не ударил бы в грязь лицом, даже если б обедал с генералом. А генерал — из самой что ни на есть титулованной знати. Еще неизвестно, чей род древнее — барона или его». — «Да не кипятитесь вы! Род барона более чем захудалый», — вполголоса ответил Скип и добавил нечто нечленораздельное, употребив существительное, в котором я уловил только его окончание: «ложство»; да я и не вслушивался в их разговор, так как всецело был поглощен в то, о чем Бришо толковал де Шарлю: «Нет, вероятно, я вас огорчу: у вас только одно дерево, так как совершенно очевидно, что Сен-Мартен-дю-Шен — это Sanctus Martinus juxta quercum,264 но слово «иф» может означать вовсе не «тис», а представлять собой корень слов ave, eve, что значит «сырой», как, например, в Авейроне, Лодеве, в имени Иветта, и продолжать жить в нашем кухонном обиходе, во всяких там лоханках — «эвье». Это — «ло», вода, которая по-бретонски произносится Стер, Стермарья, Стерлаер, Стербуэст, Стер-эн-Дрейхен…» Конца фразы я не расслышал, так как, хотя мне было очень приятно опять услышать имя Стермарья, но, сидя рядом с Котаром, я волей-неволей слушал его, а он тихо говорил Скому: «Ах да, я и не знал! Стало быть, этот господин — на два фронта. Так, значит, он из их братии! А глаза у него еще не свинячьи. Подожму-ка я под себя ноги, а то как бы он не стал щипать. Впрочем, меня это не очень удивляет. Навидался я важных господ, когда они в костюме Адама принимают душ, — все они в большей или меньшей степени дегенераты. Я с ними не заговариваю, потому что я, собственно, должностное лицо и это могло бы мне повредить. Но они отлично знают, что я им не товарищ». Бришо напугал Саньета тем, что обратился к нему, но теперь ему уже дышалось легче, как легче дышится человеку, боящемуся грозы и убеждающемуся, что за молнией громового удара не последовало, и вдруг Вердюрен задал ему вопрос, и, пока он его спрашивал, он все время смотрел на него в упор, чтобы привести его в замешательство и не дать опомниться: «Что же вы, Саньет, скрывали от нас, что ходите на утренние спектакли в «Одеон»?» Дрожа, как новобранец перед сержантом-мучителем, Саньет постарался ответить как можно короче, чтобы не подставлять свой ответ под удары: «Один раз на «Искательнице»265. — «Что он сказал? — нахмурив брови в знак того, что он напрягает внимание, чтобы понять нечто совершенно невнятное, с отвращением и со злостью завопил Вердюрен. — Во-первых, у вас ничего не разберешь, у вас каша во рту!» — намекая на косноязычие Саньета, все больше распалялся Вердюрен. «Бедный Саньет! Не приставайте к нему!» — с той целью, чтобы всем было ясно, что ее муж издевается над Саньетом, и вместе с тем делая вид, что ей жалко его, сказала г-жа Вердюрен. «Я был на «Иск…», «Иск…». — «Иск, иск! Выражайтесь членораздельнее, я ничего у вас понять не могу», — сказал Вердюрен. Почти все «верные» прыскали, и сейчас они напоминали толпу людоедов, у которых рана, нанесенная белому, вызывает жажду крови. Обществами, как и толпами, управляют инстинкт подражания и трусость. Видя, что кто-то поднимает человека на смех, все над ним потешаются, а десять лет спустя в кругу его почитателей те же самые насмешники будут перед ним преклоняться. Вот так же и народы то свергают королей, то встречают их приветственными кликами. «Да ну перестань, он же не виноват!» — сказала г-жа Вердюрен. «Да ведь я тоже не виноват; если ты разучился говорить, так не ужинай в гостях». — «Я был на «Искательнице ума» Фавара». — «Что? Так это вы «Искательницу ума» называете «Искательницей»? Прекрасно! Я бы за сто лет не догадался!» — воскликнул Вердюрен, а между тем он мгновенно решил бы, что такой-то — человек необразованный, к литературе и искусству не причастный, что он в этих областях — «ни бе ни ме», если бы заглавия некоторых произведений тот произнес полностью. Следовало, например, говорить: «Больной», «Мещанин», а кто прибавил бы: «Мнимый» или «во дворянстве», те доказали бы, что они — «не нашего круга», подобно тому как где-нибудь в гостиной всем стало бы ясно, что этот человек не принадлежит к светскому обществу, если бы вместо «Де Монтескью» он сказал бы: «Де Монтескью-Фезансак». «Да тут ничего странного нет», — с трудом дыша от волнения, но все же улыбаясь, хотя и насильственно, возразил Саньет. Г-жа Вердюрен расхохоталась. «Ну уж нет! — воскликнула она с издевочкой. — Уверяю вас: никто на свете не догадался бы, что вы имеете в виду «Искательницу ума». Обращаясь и к Саньету и к Бришо, Вердюрен заговорил уже мягче: «А ведь «Искательница ума» — премилая пьеса». Произнесенная серьезно, эта простая фраза, в которой уже не улавливалось ни малейшей злобы, подействовала на Саньета успокаивающе и вызвала в нем такой прилив благодарного чувства, как будто его обласкали. Он не мог выговорить ни слова и хранил блаженное молчание. Бришо был более словоохотлив. «Вы правы, — обратился он к Вердюрену. — Скажите, что «Искательница ума» — пьеса какого-нибудь сарматского или скандинавского драматурга, все равно она займет вакантное место шедевра. Но — мир праху очаровательного Фавара — темперамент у него не ибсеновский. — Внезапно он покраснел до ушей, вспомнив, что здесь присутствует норвежский философ, у которого сейчас был несчастный вид, потому что он не знал, какое растение называется по-французски «бюи» (букс), которое Бришо упомянул в связи с Бюсьером. — Впрочем, раз сатрапия Пореля теперь в руках чиновника, ярого толстовца, то вполне можно ожидать, что под сводами «Одеона» мы увидим «Анну Каренину» и «Воскресение». — «Вот вы заговорили о Фаваре, — сказал де Шарлю, — мне известен один его портрет. Я видел прекрасный гравюрный его оттиск у графини Моле». Фамилия графини Моле произвела на г-жу Вердюрен сильное впечатление. «Ах, вы бываете у графини де Моле?» — воскликнула она. Она думала, что «графиня Моле» без частицы «де» говорят просто для краткости, так же как говорят: «Роаны», или из презрения, так же как она сама говорила: «Ла Тремуй». Она нисколько не сомневалась, что графиня Моле, которая была знакома с греческой королевой и с принцессой де Капрарола, больше чем кто-либо имеет право на частицу «де», и она раз навсегда решила именно так величать эту замечательную женщину, которая была с ней весьма любезна. Вот почему, желая показать, что она сознательно так назвала графиню и что для графини она не пожалеет частицы «де», она добавила: «А я и не подозревала, что вы знакомы с графиней де Моле!» — как будто для нее было вдвойне удивительно, что де Шарлю знаком с этой дамой и что она, г-жа Вердюрен, об этом не догадывалась. Свет — или по крайней мере то, что под этим подразумевал де Шарлю, — представляет собой единое целое, в общем однородное и замкнутое. Если же принять во внимание разношерстную множественность буржуазии, то вполне естествен вопрос какого-нибудь адвоката человеку, знающему его школьного товарища: «Да откуда же вы, черт побери, его знаете?» — но и в случайности, связавшей де Шарлю с графиней Моле, столько же необыкновенного, сколько в том, что француз понимает, что такое храм и что такое лес. Более того: даже если бы это знакомство состоялось наперекор светским законам, даже если бы оно было неожиданным, что же удивительного в том, что г-жа Вердюрен о нем не знала, раз де Шарлю она видела сегодня впервые и раз его отношения с графиней Моле были далеко не единственным в его жизни, чего она не знала, а ведь, по правде сказать, она ровно ничего о нем не знала? «Кто же играл «Искательницу ума», мой милый Саньет?» — спросил Вердюрен. Бывший архивариус хотя и чувствовал, что гроза прошла, а все-таки медлил с ответом. «Да ты же его запугал, — сказала г-жа Вердюрен, — ты смеешься над каждым его словом и хочешь, чтобы он тебе отвечал! Ну, скажите, кто же ее играл, а мы за это дадим вам в дорогу студня». Это был ядовитый намек г-жи Вердюрен на то, что Саньет, пытаясь спасти от разорения своих друзей, обнищал. «Я помню только, что Зербину266 играла Самари267», — ответил Саньет. «Зербину? Это еще что такое?» — заорал Вердюрен так, словно начался пожар. «Это амплуа из старинного репертуара, как, например, «Капитан Фракас»268 или вроде Транш-Монтаня, Педанта». — «Сами вы педант! Зербина! Нет, он совсем с ума спятил!» — вскричал Вердюрен. Г-жа Вердюрен со смехом обвела глазами гостей, как бы прося извинить Саньета. «Зербина! Он воображает, что все сразу догадаются, кого он имеет в виду. Вы — ни дать ни взять Лонжпьер, самый глупый человек, какого я только знаю, — на днях он у нас выпалил: «Банат». Никто его не понял. Оказалось, что это одна из сербских провинций». Чтобы прекратить пытку Саньета, от которой я страдал сильнее, чем он, я спросил Бришо, не знает ли он, что такое Бальбек. «Бальбек — это, вероятно, испорченное Дальбек, — ответил он. — Надо бы поглядеть грамоты английских королей, нормандских сюзеренов, — ведь Бальбек относился к Дуврской баронии, вот почему часто говорили: Бальбек Заморский, Бальбек Береговой. Но сама Дуврская барония входила в епархию Байе, и, хотя после Луи д'Аркура269, патриарха Иерусалимского и епископа Байе, тамплиеры270 одно время имели права на аббатство, тем не менее приходами в Бальбеке распоряжались епископы этой епархии. Это мне разъяснил довильский священник, лысый, речистый, фантазер, чревоугодник, поклонник Брилья-Саварена271; он развивал мне в слегка туманных выражениях свою сомнительную теорию и при этом угощал превкусной жареной картошкой». Бришо отвечал мне с улыбкой, желая подчеркнуть, как это остроумно — объединять самые разные вещи и говорить о вещах обыкновенных иронически-возвышенным слогом, а Саньет старался вставить какое-нибудь остроумное замечание, которое дало бы ему возможность взять реванш. Делать «остроумные замечания» значило прибегать к недомолвкам, но и недомолвки меняются, шуточки эволюционируют, как литературные жанры, как эпидемии, которые утихают и сменяются другими, и т. д. Когда-то одной из таких недомолвок было слово «верх». Но оно устарело, никто его больше не употреблял, и только доктор Котар иногда говорил за пикетом: «Вы знаете, что такое верх рассеянности? Это когда Нантский эдикт принимают за англичанку».272 «Верхи» сменились прозвищами. В сущности, это были те же добрые старые недомолвки, но в моде были теперь прозвища, а потому сходство не бросалось в глаза. К несчастью для Саньета, если эти недомолвки придумал не он, а «ядрышку» они были чаще всего неизвестны, он пользовался ими так неуверенно, что, хотя он и смеялся, стараясь обратить внимание на то, что они носят юмористический характер, никто их не понимал. Если же словечко придумал он, то, поскольку обычно оно приходило ему в голову, когда он разговаривал с кем-либо из «верных», а «верный», повторяя это словечко, выдавал его за свое, оно становилось известным, но не как словечко Саньета. Вот почему, когда он вставлял одно из таких словечек, то словцо воспринималось всеми как знакомое, но именно потому, что его пустил в обиход Саньет, Саньета обвиняли в плагиате. «Так вот, — продолжал Бришо, — «бек» — по-нормандски «ручей»; есть Бекское аббатство, а Мобек — «проточное болото», «марэ» («мор» и «мер» в таких названиях, как Морвиль, Брикмар, Альвимар, означало «болото»). «Брикбек», «ручей, падающий с высоты», происходит от «брига» — а «брига» значит «укрепленное место», и встречается оно в таких названиях, как Бриквиль, Брикбоз, Ле-Брик, Бриан, — или же от «брик», от «моста», и в таких случаях оно близко к немецкому «брук» (Инсбрук) и к английскому «бридж», которым заканчивается столько географических названий (Кембридж и так далее). В Нормандии вы найдете еще множество всяких «беков»: Кодбек, Больбек, Робек, Ле-Бек-Эльуэн, Беккерель. Это нормандская форма немецкого «бах»: Оффенбах, Анспах. Варагбек происходит от старинного слова «варэнь» — синонима «гарэн», и означает оно «заповедный лес», «заповедный пруд». Что касается «даль», — продолжал Бришо, — то это одна из форм слова «таль», долины: Дарнеталь, Розендаль и даже — это совсем близко от Лувье — Бекдаль. Кстати, река, от которой произошел Дальбек, чудо как хороша. Если смотреть на нее с прибрежных утесов, с фалез (по-немецки — Фельс; недалеко отсюда на высоком месте стоит прелестный городок Фалез), то кажется, будто она совсем близко от церковного шпиля, а на самом деле она протекает на большом от него расстоянии и, по-видимому, отражает его». — «Я это ясно себе представляю, — сказал я, — этот эффект очень любил Эльстир. Я видел у него много таких эскизов». — «Эльстир! Вы знакомы с Тишем? — воскликнула г-жа Вердюрен. — Вы знаете, мы были с ним очень близки. Слава богу, я с ним больше не вижусь. Нет, да вы спросите у Котара, у Бришо: для него у меня всегда ставился прибор, он бывал у нас каждый день. Вот уж кому разрыв с нашим «ядрышком» послужил во вред! Я сейчас покажу вам цветы, которые он писал для меня; вы увидите, какая разница между ними и тем, что он делает теперь, а вот теперешний Эльстир мне не нравится, совсем не нравится! Да ведь помимо того сколько раз он писал меня, я ему заказала портрет Котара». — «И он написал профессора с лиловыми волосами, — подхватила г-жа Котар, забыв о том, что тогда ее муж еще не начинал преподавать. — Ну разве у моего мужа лиловые волосы?» — обратилась она ко мне. «Это не важно, — вскинув голову из презрения к г-же Котар и от восторга перед тем, о ком шла речь, возразила г-жа Вердюрен, — он обещал быть первоклассным колористом, отличным художником. А вот как, по-вашему, — снова обратилась она ко мне, — можно назвать живописью эти его композиции черт знает каких размеров, все эти громадины, которые он начал выставлять с тех пор, как перестал бывать у меня? Я называю это мазней, все это так шаблонно, ничего яркого, оригинального. Всего понемногу». — «Он воскрешает изящество восемнадцатого века, но приспосабливает это искусство к современности, — поспешил высказать свое суждение Саньет, которого ободряла и которому возвращала душевное равновесие моя любезность. — Хотя я лично предпочитаю Эле».273 — «Что у Эльстира общего с Эле?» — выразила недоумение г-жа Вердюрен. «Нет, нет, это восемнадцатый век, но только взвихренный. Это — Ватто в век пара». И Саньет засмеялся. «Старо, старо-расстаро, меня этим угощают уже несколько лет», — сказал Вердюрен; он действительно слыхал это сравнение от Ского, но Ский утверждал, что придумал его он. «Вам не везет, — подхватила г-жа Вердюрен, — когда вам наконец удается сказать членораздельно что-нибудь более или менее остроумное, то выясняется, что вы это у кого-нибудь позаимствовали. Мне жаль Эльстира, — продолжала она, — он человек талантливый, но он даром растратил свой большой живописный темперамент. Ах, если бы он не порывал с нами! Из него вышел бы лучший современный пейзажист. И ведь он так низко пал из-за женщины! Впрочем, меня это не удивляет: он человек приятный, но пошлый. В сущности, он зауряден. По правде сказать, я это сразу почувствовала. Откровенно говоря, он никогда меня не интересовал. Он мне нравился, вот и все. Начнем с того, что он грязнуля. Вам нравятся люди, которые никогда не моются?» «Что это мы такое красивое едим?» — спросил Ский. «Это земляничный мусс», — ответила г-жа Вердюрен. «Но это же изу-ми-тель-но! Хорошо бы откупорить шато-марго, шато-лафит, портвейн». — «Не смешите меня — ведь вы пьете только воду», — сказала г-жа Вердюрен; притворившись, будто эта прихоть гостя ей доставляет удовольствие, в глубине души она ужаснулась такой расточительности. «Да не для того, чтобы пить, — возразил Ский, — мы наполним наши бокалы, а потом принесут дивные персики, громадные апельсины и поставят здесь — так, чтобы на них падал луч заката; это будет многокрасочно, как лучший Веронезе». — «Обойдется это почти во столько же», — проворчал Вердюрен. «Вот только уберите этот сыр, он такого противного цвета!» — сказал Ский и попытался отобрать у хозяина дома тарелку, но тот принатужился и отстоял свой грюйер274. «Понимаете, без Эльстира я не скучаю, — сказала мне г-жа Вердюрен. — Вот он — художник совсем иного склада. Эльстир — труженик, человек, который не отойдет от мольберта, даже если ему мольберт осточертеет. Это прилежный ученик, это рабочая лошадь на поводу конкурсов. А Ский позволяет себе все, что хочет. Вот увидите: за ужином он возьмет да и закурит». — «Сказать по совести, мне непонятно, почему вы не стали принимать Эльстира вместе с женой, — заметил Котар, — он бывал бы у вас по-прежнему». — «Прошу вас, господин профессор, держать себя в границах приличия. Я потаскушек в дом к себе не зову», — отрезала г-жа Вердюрен. В свое время она делала все для того, чтобы вернуть Эльстира, и даже с женой. А до его женитьбы старалась рассорить их, говорила Эльстиру о его любимой женщине, что она глупа, нечистоплотна, распущенна, что она воровка. На сей раз г-жа Вердюрен своего не добилась. Эльстир порвал не с женой, а с салоном Вердюренов; и он был рад этому так, как радуются обретшие веру, благословляющие свою болезнь или превратность судьбы, благодаря которым они отошли от зла и которые направили их на путь спасения. «Профессор бесподобен, — продолжала г-жа Вердюрен. — Уж тогда скажите прямо, что мой салон — это дом свиданий. Можно подумать, что вы не знаете госпожу Эльстир. Да я бы предпочла принимать у себя гулящую девку! Нет уж, увольте, это кушанье не для меня. Да и потом, вот что я вам скажу: терпеть его жену — это было бы просто глупо, раз ее муж перестал меня интересовать: он устарел, это уже не искусство». — «Но ведь такой умный человек — как это могло с ним случиться?» — сказал Котар. «О нет! — возразила г-жа Вердюрен. — Даже в те времена, когда у него был талант, — а талант у этого негодяя был, да еще какой! — ума ему явно не хватало, и этим он раздражал». Г-жа Вердюрен вынесла об Эльстире такое суждение еще до разрыва с ним и до того, как она разлюбила его живопись. Дело в том, что, даже когда Эльстир еще входил в ее кружок, он иной раз проводил целые дни с какой-нибудь женщиной, которую г-жа Вердюрен почему-то считала «дурехой», а это, с ее точки зрения, умному человеку не пристало. «Нет! — придав своему лицу беспристрастное выражение, повторила она. — По-моему, он и его жена — отличная пара. Более скучной женщины я не встречала, клянусь вам; если б мне пришлось провести в ее обществе не более двух часов, я бы не выдержала, я бы озверела. А говорят, что ему она кажется очень умной. Давайте же наконец сознаемся, что наш Тиш всегда был непроходимо глуп. Вы не можете себе представить, какие женщины кружили ему голову: это были форменные идиотки, которые в нашем кланчике ни за что бы не прижились. А он писал им письма, вступал с ними в споры — это он-то, Эльстир! У него были и чудесные свойства, я этого не отрицаю, чудесные, ну просто чудесные, но, конечно, очаровательные в своей нелепости». Дело в том, что, по мнению г-жи Вердюрен, люди действительно замечательные на каждом шагу делают глупости. Мысль сама по себе неверная, но доля истины в ней есть. Конечно, «сумасбродства» нестерпимы. Но неуравновешенность, которая обнаруживается лишь по прошествии долгого времени, является следствием проникновения в человеческий мозг чего-то мельчайшего, к чему он не приспособлен. Таким образом, странности людей очаровательных раздражают, но людей очаровательных без странностей не бывает. «Сейчас я покажу вам цветы Эльстира», — увидев знак мужа, который давал ей понять, что можно вставать из-за стола, сказала мне г-жа Вердюрен. И опять подала руку маркизу де Говожо. Как только де Шарлю отошел от маркизы де Говожо, Вердюрен решил извиниться перед де Шарлю и представить ему объяснения главным образом ради удовольствия поговорить о тонкостях этикета с титулованным лицом, в данный момент оказавшимся ниже тех, кто отводил ему место, на которое, как им представлялось, он имел право. Но прежде всего ему хотелось, чтобы де Шарлю почувствовал, что он, Вердюрен, преклоняется перед душевным его благородством и не допускает мысли, чтобы де Шарлю обращал внимание на такие мелочи. «Простите, что я заговариваю с вами о таких пустяках, — начал он, — я уверен, что вы на это смотрите просто. С этим считаются мещане, но другим натурам — натурам художественным, людям действительно особого склада — на это наплевать. Ведь я с первых же слов, которыми мы с вами обменялись, догадался, что вы — особого склада!» Де Шарлю, превратно истолковавший слова Вердюрена, мгновенно от него отпрянул. Доктор — тот хоть только подмигивал, а Вердюрен оскорбительно откровенен — это привело де Шарлю в бешенство. «Не спорьте, господин барон, вы — особого склада, это ясно как день, — продолжал Вердюрен. — Имейте в виду, что я не осведомлен, занимаетесь ли вы каким-нибудь искусством, но это не обязательно. Одно с другим не всегда связано. Только что умерший Дешамбр играл прекрасно, техника была у него блестящая, но он не был человеком особого склада, сразу было видно, что он ничем не примечателен. Бришо — пустое место. А вот Морель — особого склада человек, моя жена тоже, я чувствую, что и вы…» — «Что вы хотите этим сказать?» — перебил его де Шарлю; он уже начинал соображать, что имеет в виду Вердюрен, но ему было неприятно, что тот так громко выкрикивает двусмысленные слова. «Да ведь посадили-то мы вас слева!» — ответил Вердюрен, но де Шарлю, понимающе, добродушно и нахально улыбаясь, его отбрил: «Помилуйте! Какое же это имеет значение здесь!» И тут он засмеялся характерным для него смешком — смешком, который он, вероятно, унаследовал от какой-нибудь баварской или лотарингской бабушки, в свою очередь получившей его в наследство, в целости и сохранности, от какой-нибудь своей прабабушки, так что он, не меняясь, звучал при маленьких старых европейских дворах уже несколько столетий, и его мелодичностью наслаждались, как наслаждаются игрой на редкостнейших старинных инструментах. Чтобы достичь полноты в обрисовке какого-нибудь действующего лица, в определенный момент необходимо дополнить описание его внешности воспроизведением его речевых особенностей, а в обрисовке де Шарлю останется пробел за невозможностью передать его ласкающий слух быстролетный смешок — так исполнение иных произведений Баха никогда не бывает совершенным, потому что в оркестрах нет «маленьких труб» с их единственным в своем роде звучанием, труб, которые, по замыслу композитора, должны вступать там-то и там-то. «Но это же было сделано умышленно, — пояснил уязвленный Вердюрен. — Я не придаю никакого значения титулам, — продолжал он с презрительной улыбкой, которую я видел на лицах многих наших знакомых и которой эти люди, в отличие от моей бабушки и матери, защищались, когда речь заходила о том, чего у них не было, чтобы те, у кого это было, не почувствовали своего превосходства над ними. — Но в конце концов, если уж у нас в гостях де Говожо, а он — маркиз, вы же — всего-навсего барон…» — «Позвольте, — надменным взглядом окинув изумленного Вердюрена, прервал его де Шарлю, — я еще и герцог Брабантский, дамуазо275 Монтаржи, принц Олеронский, Карансийский, Виареджойский и Дюнский. Впрочем, это все чепуха. Не огорчайтесь, — добавил он, и при последних его словах на лице его вновь засветилась прежняя хитрая улыбка. — Я сразу понял, что вы в этих вещах не разбираетесь».