Осень на краю - Елена Арсеньева

– Люди устали воевать, понятно, – пожала плечами Марина, чувствуя, как заиграла ее кровь при споре – политическом споре, в которых ей так давно не приходилось участвовать. Ах, до чего же засиделась, застоялась, залежалась – завалялась – она в этом осточертевшем Х.! Глухая провинция, тоска тоскучая – воистину хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь… Как, как, как выбраться отсюда? Что там врет Ковалевская про какую-то армию, о которой она якобы заботится! Ей просто невыносимо стало в глухомани после того, как она побывала в России, хлебнула живой, настоящей жизни, пусть даже и обагренной кровью, пусть даже пахнущей дымом войны! – Да, люди устали. Тем более им обещали скорую победу над врагом, а ведь до сих пор ничего в волнах не видно!

– Давно было бы видно, если бы Россия не воевала и против Австрии с Германией, да еще и против себя самой, – сказала Елизавета Васильевна. – В армии почти не осталось людей, которые убежденно ведут войну против Германии с Австрией. Как правило, все сейчас сражаются за – каждый за что-нибудь: за парламентскую республику, за Думу, за национализацию предприятий и передел земель, за социалистическую уравниловку, за «грабь награбленное», за свободу печати и слова, за право наций на самоопределение вплоть до отделения… В общем, за всю эту опасную политическую трескотню, за весь этот ядовитый дым, только не за то, за что действительно нужно сражаться: за единую, неделимую Россию. Потом, когда враг будет побежден, можно снова начать переливать из пустого в порожнее и требовать переделки строя, мечтать о европейском парламентаризме и прочей такой ерунде, но сейчас, когда в ряды нашего врага встали сотни армейских агитаторов, когда солдаты начали стрелять в спину офицерам, потому что те отдают им команды и вынуждают к подчинению, сейчас, когда…

Голос ее достиг предела ярости – и вдруг сорвался. Ковалевская несколько раз глубоко вздохнула, стиснула руки. Умолкла.

«В том-то и дело, – холодно, спокойно подумала Марина, – что победы «единой, неделимой России» в этой войне нельзя допустить ни в коем случае. Победителей не судят! После победы еще до-олго никому не захочется ничего, кроме как почивать на лаврах. В том-то и дело, что власть можно отнять только у раненого, хромого, голодного, испуганного, ошеломленного, не знающего, что делать… И ты это прекрасно понимаешь! Но что ты можешь сделать? Заткнуть одним своим хрупким, тощим, немолодым тельцем ту брешь, которую уже удалось пробить в плотине, называемой русской монархией? Не выйдет! Что можешь ты одна и подобные тебе пережитки прошлого против новой, молодой плоти, которая хлынет через пробоину, которая жаждет власти, которая рвется к власти – и возьмет ее? Скоро, скоро захлебнетесь вы собственной кровью, и ты, и твой Смольников!»

– А кстати, – проговорила Марина, – я сегодня получила письмо из Энска.

На самом деле ее слова прозвучали совершенно некстати, и Елизавета Васильевна взглянула на нее недоумевающе. Но Марина не собиралась останавливаться:

– Моя двоюродная тетушка, Олимпиада Николаевна Понизовская, попросила узнать у вас, не жили ли вы в 1904 году в Энске и не работали ли там следователем прокуратуры.

Елизавета Васильевна вскинула голову и молча посмотрела на Марину как-то очень уж сверху вниз, хотя на самом деле они были одного роста.

– Вообще-то мне не хочется вспоминать о том периоде моей жизни, – сказала она наконец. – Но и врать тоже не хочется. Да, я – та самая Ковалевская. Честно говоря, вашей тетушки, госпожи Понизовской, я не помню, возможно, я ее просто не знала, зато я знала вашего двоюродного дядю, Константина Русанова. Он в ту пору преуспевал, провел несколько очень ярких процессов, его называли «энский Кони», ну а прокуроры и адвокаты ведь большие антагонисты, мы все считаем их профессию безнравственной, и мы старательно выражали свое презрение Русанову, придумали для него другое прозвище: «энский конь»… Ему, думаю, было на это наплевать, но нам главное было – довести до его сведения свое презрение!

Она усмехнулась, мечтательно глядя вдаль, как усмехаются и глядят люди, вспоминающие прошлое. Лицо ее словно бы осветилось каким-то далеким светом, даже еще больше помолодело, и Марина, которой было отвратительно смотреть на Ковалевскую, Марина, у которой еще кипела кровь от вызова, прозвучавшего в рассуждениях той о войне, Марина, жаждущая хоть какой-то мести, хотя бы самого жалкого ее подобия, со спокойным ехидством повторила:

–  Вам главное было довести до его сведения свое презрение? А кому это – вам ? Елизавете Ковалевской и Георгию Смольникову?

Подбородок Елизаветы Васильевны так и взлетел вверх.

– Ну, – спросила она вызывающе, глядя на Марину вприщур, – и что еще написала вам ваша тетушка?

– Она написала, что вы со Смольниковым были любовниками, а потом он присвоил результаты какого-то вашего расследования, бросил вас и женился на актрисе, а вы с разбитым сердцем сбежали в армию на русско-японский фронт, – выпалила Марина злорадно. – Кстати, у них с той актрисой уже двое детей!

Елизавета Васильевна резко вздохнула, и Марина поняла, что ее парфянская стрела достигла цели. Она так и думала, что эту старую деву – или не деву, поскольку они со Смольниковым все же были любовниками, но все равно бесплодно отцветающую женщину – должно было особенно уязвить то, что бросивший ее мужчина вполне счастлив в семейной жизни с другой.

На самом деле всем в Энске было известно, что жизнь Георгия Владимировича Смольникова с полусумасшедшей, полуспившейся Евлалией Романовной Марковой далека от счастья, однако сообщать сие Ковалевской Марина не собиралась: это тоже было частью мести.

– О детях я знаю, – сказала вдруг Ковалевская. – Моя бывшая горничная Павла теперь их нянька. Она пишет мне, пишет довольно часто. Я многое знаю о Георгии… Владимировиче. И не перестаю ругать себя за то, что в те давние дни поддалась глупой гордыне. Его любовь – лучшее, что у меня было. По сути дела, вся моя жизнь в течение последних двенадцати лет – беспрестанные упреки себе за то, что сама отказалась от своего счастья.

– Он вас бросил, – с удовольствием напомнила Марина.

– Вовсе нет, с чего вы взяли? – пожала плечами Елизавета. – Это я отказалась встречаться с ним, предъявила ему оскорбительные, несправедливые упреки. Но даже и потом он пытался искать возможности помириться. Он никак не мог понять, как же можно ту любовь, которая нас соединяла, принести в жертву женской гордыне, моим амбициям, эгоистичным мечтам о карьере. Вся вина Георгия состояла в том, что он был слишком уж мужчина, который рожден для того, чтобы властвовать над женщиной. А я просто боялась его власти надо мной, боялась себя, потому что в его присутствии ни о чем не могла думать, только о счастье любить его…