Современная нидерландская новелла - Белькампо

Жизнь Паултье, которую сегодня собрались увенчать памятником, пусть даже стоимостью всего-навсего в две тысячи с чем-то гульденов, протекала без особых кризисов вплоть до той роковой ночи, когда он, подобно последней ступени ракеты, устремился из вихря головокружительной карьеры во мрак своей смерти. Все газеты писали о его гибели на первой полосе. Тело его выставили для прощания в том самом музее, где на стенах висело так много его картин. Генриетта — да-да, именно Генриетта, а не мать и не отец — стояла следом за мной в почетном карауле. Я отговаривал ее, но безуспешно. Прежде чем она стала у гроба брата, еще до того, как впустили для прощания посторонних, директор музея произнес ей в утешение целую речь. Он сказал, что слава художника не уходит вместе с ним в небытие, как у актеров. Актеры становятся самое большее достоянием легенды, но легенда не вечна. Художник же, если он обладает талантом, настоящую славу обретает только посмертно. Его жизнь продолжается в красках, на холсте. Могучее воздействие его образов нерасторжимо связано с вечностью, и они, эти образы, переживут своего создателя.

Слушать такие слова было очень приятно, хотя докопаться до сути нерасторжимости изображения с вечностью я так и не смог. Когда я вошел в зал и увидел сестру, мне вдруг почудилось, что на крышке гроба сидит Герман, любимый кот Паултье, сытый, спокойный. Я тряхнул головой — кот исчез. Я подошел к сестре, поцеловал ее в щеку. Она прошептала, что у нее никак не идут из головы слова директора о том, что созданные художником образы сильнее самого художника и переживут его. Она даже спросила, относится ли это к ее брату, а директор замялся: ведь в конечном счете его музей был целиком и полностью основан на этой идее.

Сестра сказала, что останется здесь не на час, как предполагалось, а на весь вечер. Помню, многие смотрели не на усопшего, а на нее: она-то живая и такая трогательно печальная. Живая и печальная, она была обворожительна в своем черном, но не траурном туалете. Она и мне казалась захватывающе красивой в мерцании свечей и похожей на Паултье, но это была сама женственность, к тому же подчеркнутая чисто женскими ухищрениями: улучив минуту, когда в зале не было никого из посторонних, она доставала зеркальце и подкрашивала ресницы, а порой, независимо от того, был ли возле нас кто-нибудь или нет, вынимала из рукава платья белый кружевной платочек и беззвучно в него сморкалась. Юные коллеги Паултье сразу же безнадежно в нее влюбились.

Через несколько недель после похорон, когда всем стало ясно, вернее, до всех нас дошло, что Паултье ни сегодня, ни завтра не прилетит из турне по Южной Европе, сестра начала ходить на кладбище. Засохшие венки убрали. Она клала на могилу свежие цветы и подолгу стояла, опустив руки, устремив вдаль неподвижный взгляд. Иногда я сопровождал ее, а потом мы вместе заходили в кафе. Мне хотелось позаботиться о ней. Но получалось почему-то наоборот: она помогала мне в разных делах, навалившихся на меня после смерти брата. Я предлагал ей поехать вместе путешествовать, куда бы ей ни захотелось, к примеру читать лекции о творчестве Паултье, но Генриетту такого рода деятельность не прельщала. Правда, она говорила мне, что приводит в порядок имеющиеся у нее материалы о Паултье и собирается кое-что написать. Но в существо этой работы она меня не посвящала. По сравнению с Паултье я в ее глазах был каким-то суррогатом, годным только для будничных дел. Она частенько навещала меня, но лишь ради Германа, который достался мне по наследству от брата. Она что-то нежно ему шептала, что именно, я так и не мог разобрать. Наверно, она говорила с ним на другом языке, состоявшем исключительно из печально-нежных слов, которые мог бы понять один Паултье. Она переехала в его квартиру, и началась ее жизнь вдовы художника, посвятившей себя канонизации того, кто был дли нее дороже всех на свете.

Для посторонних история нашей семьи достигла своей вершины в ту ночь, когда разбился Паултье. После этого мы покатились под гору и только по временам соприкасались с тем, что имело к нему самое прямое отношение. Вот как сейчас. Мы въезжаем в предместье города X. Скоро услышим речь муниципального советника по делам искусства, который откашляется и скажет: «В чем величие нашего гениального земляка? В столь часто превозносимом таланте? Или это нечто большее? Ибо что такое талант, как не верный способ обогнать других на пути к победе? И разве его жизнь, быстротечная, но не суетливая, блестящая, но без лакировки, не двигала вперед человека, чью память мы сегодня чтим, к конечному результату, к финишной ленточке, как говорят наши бельгийские друзья; обозревая его путь, я должен сказать вам: он с самого начала был обречен, от первых дней и до финиша Паул Теллегем был вдохновителем, мог по праву считаться громоподобным Дантоном, которого осудил на казнь Робеспьер, прозванный Смертью (он и правда нес ее в себе). Величие, нет, больше чем величие, жить как королевский тигр — вот что это значит!»

Н-да. Кто из присутствующих станет внимать его словам? Неужели кого-нибудь увлекут звуки его голоса? А может быть, они упорхнут прочь от этой высокопарной дребедени и опустятся у ног своих легкомысленных любовниц? Неужели они не понимают, что подобные похвалы еще глубже зарывают нашего братишку в землю?

Я слегка повернулся к Генриетте, которая напряженно смотрела прямо перед собой.

— Ты не доверяешь моим шоферским навыкам?

— Ну что ты, — сказала она. — Просто я думаю.

— О чем же? — спросила мама.

Генриетта не ответила. Она сидела, сложив руки на коленях. В такой же позе она сидела тогда в морге, когда мы ждали, пока нас к нему пропустят. Пришел пастор. Папа вызвал его по телефону. Пастор прямо-таки обожал искусство, но его физиономия выдавала, что общаться с людьми этого круга он не привык. Он уселся рядом с Генриеттой, которую раньше никогда не видел — папа обратился к церкви уже на склоне лет, — и спросил ее, не супруга ли она усопшего. Как видно, он никогда не читал газет и вообразил, что она невеста нашего братишки, если вообще задумывался об этом.

«Я его сестра, — сказала Генриетта. — Шли бы вы отсюда, а?»

«Здесь распоряжаюсь я», — коротко сказал папа.

Пастор обратился к нам со словами утешения: «Теперь он в хороших руках».

«Надеюсь, что так, — сказала сестра, — и, наверное, в гробу у него будет прекрасный вид».

Пастор весь как-то поблек и вздохнул.

«Я имел в виду, что ему будет хорошо на небесах. Простите, если я неумышленно задел вас. Вы не верите в загробную жизнь? Думаете, для него все кончено?»

«А разве нет?» — спросила сестра.

Пастор встал. Ласково и доверительно положил руку на лоб Генриетты. Рука была потная. Он тут же отнял ее, кивнул нам и вышел из комнаты. Сестра сидела неподвижно. Молчала. Только слезы лились у нее из глаз. Вспоминала ли она об этом сейчас? Вряд ли.

— Ну и скучища там будет, — сказал я. — Начнут чесать языком. Но мы должны сохранять спокойствие.

— По крайней мере один человек будет вести себя прилично, это я вам гарантирую, — вставил папа.

— Отец, прошу тебя, — сказала мама.

Я улыбнулся. Вокруг ратуши сновало множество машин. Но так было всегда. А на этот раз нам даже повезло: все было хорошо организовано, установили заграждения, и поэтому толпа отсутствовала.

Но ведь мы прекрасно знали, что так будет. Поставив машину, я вместе с матерью направился к подъезду, а мыслями унесся к декабрьскому дню много лет назад, когда мы везли в такси одиннадцатилетнего Паултье на детский праздник. Было это накануне николина дня. В ту пору имя Паултье не сходило со страниц газет. Мы и гордились им, и немало за него тревожились. Праздник, хотя и неофициально, был устроен для нашего братишки, в честь признания его таланта живописца. Живой пример никогда не помешает. Мама нарядила Генриетту, даже завязала ей бант в волосах. Но на пути в конференц-зал Музея тропиков, где должно было состояться торжество, юный художник взбунтовался: сестра пусть сейчас же снимет бант, я — свой галстук, папа пусть ни в коем случае не поднимается на сцену, а маме вообще лучше не входить в зал. Когда мы попытались его утихомирить, он заревел. У него уже тогда были заскоки в представлениях о том, что артистично и что вульгарно, и мы никак не могли к нему приспособиться. Папа пригрозил Паултье, что если он не уймется, то получит оплеуху, а папа выйдет на сцену и объявит публике, что его сын с фонарем под глазом сидит в коридоре и ревет. Паултье уже не плакал, теперь он визжал. Из солидарности завизжала и сестра. Таксист, подмигнув родителям, сказал, что высадит всех нас посреди улицы. Немного погодя брат стоял на сцене, а мы сидели в зале, как он и велел. Какой-то господин представил Паултье детям и рекомендовал им брать с него пример. Дети захлопали в ладоши, хотя большинство не знало почему. Брат это почувствовал. Они аплодировали ему, но не знали, кто он такой. Паултье стоял совсем один на большой сцене и махал поднесенным ему букетом цветов, потом исчез за кулисами. Когда мы уходили, Генриетта шла рядом с Паултье, положив руку ему на плечо. Она нашла его за сценой, где он рассматривал подарок — ящик с красками.