Записки еврея - Григорий Исаакович Богров

До зари еще я былъ на ногахъ. Тщательно умывшись и причесавшись, я выбралъ изъ моего тощаго гардероба все, что было наряднаго и праздничнаго, и напялилъ на себя. Посмотрѣвшись въ суздальское зеркальцо, висѣвшее въ бѣдной, грязной коморкѣ еврейскаго постоялаго двора, я остался отчасти доволенъ своей прилизанной физіономіей. Правда, худощавое мое лицо было нѣсколько лимоннаго цвѣта, носъ и ротъ какъ-то неестественно косились въ различныя стороны; но въ своемъ самообольщеніи я эти ненормальности взваливалъ на лживость нешлифованнаго стекла, и былъ на этотъ счетъ спокоенъ.

Когда я явился къ Ранову, онъ пресерьёзно измѣрилъ меня глазами съ головы до ногъ и неистово разсмѣялся. Я сконфузился не мало.

— Что ты, другъ мой, съ ума сошелъ, что-ли?!

— Что такое? — не понимаю…

— Для чего ты, скажи на милость, такъ нарядился?

— Надобно же прилично…

— Какое тамъ «прилично?» Ахъ, да! Откуда-же тебѣ и знать, бѣдненькому, добавилъ онъ серьёзно. — Ты вѣдь сообразилъ, что идешь къ богачу, къ знатному откупщику, утопающему въ роскоши; что вступишь въ раззолоченныя хоромы по мягко-шелковымъ коврамъ; ты не хотѣлъ обидѣть эстетическое чувство еврейскаго денди грязнымъ бѣльемъ и испачканнымъ сюртукомъ. Ты все это вообразилъ себѣ, неопытный юноша, не такъ-ли?

— Нѣтъ. На…

— И ты ошибся, другъ мой, горько ошибся! Ты представишься не человѣку, а животному, скоту, грязной свиньѣ, вотъ что! Нашъ Тугаловъ, продолжалъ онъ, какъ-то особенно злобно — нашъ богачъ Тугаловъ не любитъ франтовъ, ненавидитъ человѣка съ смѣлымъ взглядомъ и словомъ, людей съ развязными манерами. Подобныхъ людей онъ считаетъ неблагонадежными и даже опасными. Онъ утверждаетъ, что благообразіе несомнѣнный признакъ сибаритства; сибаритство ведетъ къ мотовству и расточительности; расточительность же угрожаетъ откупной выручкѣ. Смѣлые глаза и свободное слово — вотъ вѣрные симптомы дерзости и болтливости, угрожающіе откупной дисциплинѣ и сохраненію конторскихъ тайнъ. Ты видишь, другъ мой, что въ томъ видѣ, въ какомъ ты приготовился предстать передъ Тугаловымъ, ты никуда не годишься. Ты получишь самый грубый отказъ, а мнѣ изъ-за тебя достанется самая обидная нахлобучка.

— Что же мнѣ дѣлать?

Рановъ посмотрѣлъ на часы.

— Еще довольно рано. Отправься-ка на квартиру, надѣнь свое дорожное платье, грязное бѣлье и истоптанные сапоги, затѣмъ приди сюда. Имѣй въ виду, что чѣмъ бѣднѣе, грязнѣе и скромнѣе ты покажешься, тѣмъ скорѣе ты получишь мѣсто.

Съ стѣсненнымъ сердцемъ я поплелся вспять. Характеристика и своеобразная логика откупщика-оригинала не предвѣщали ничего хорошаго. Черезъ полчаса я явился къ Ранову почти грязнымъ оборвышемъ.

— Ну да, одобрительно кивнулъ Рановъ головою, улыбнувшись. — Теперь ты похожъ на настоящаго откупнаго кандидата. Если ты еще съумѣешь скромно опускать глаза, ежиться, дичиться, краснѣть и отмалчиваться, то я могу теперь уже поздравить тебя съ мѣстомъ.

— Но вѣдь это пытка постоянно притворяться!

— Что же дѣлать, мой милый! Люди на канатѣ отплясываютъ, хлѣба ради. Ты, впрочемъ, не пугайся; это притворство и нищенскія декораціи необходимы только въ началѣ. Тугаловъ, принявъ кого нибудь разъ на службу, рѣдко ему отказываетъ. Чѣмъ больше пороковъ и недостатковъ онъ открываетъ въ своихъ служащихъ, тѣмъ болѣе онъ ими дорожитъ. Этого я узналъ уже за вора — разсуждаетъ онъ по своему — за лгуна, за лѣнтяя, за дурака, и знаю, какое порученіе ему дать, знаю насколько могу ему довѣрить и на чемъ могу его накрыть, а новаго прійми, пока узнаешь его слабости, онъ тебя сто разъ надуетъ и все перепортитъ.

Сознаюсь, еслиби не самолюбіе, я попятился бы назадъ я бѣжалъ бы безъ оглядки, до того испугала меня нравственная физіономія перваго откупщика, съ которымъ мнѣ приходилось серьёзно столкнуться лицомъ къ лицу. Но мысль возвратиться къ родителямъ ни съ чѣмъ, явиться трусомъ, сдѣлаться нахлѣбникомъ у отца, и опять приняться за роль недоросля, унижала меня въ собственныхъ глазахъ. Скрѣпя сердце, я ступилъ въ переднюю откупщика, вслѣдъ за моимъ протекторомъ, Рановымъ.

Тугаловъ жилъ на самомъ концѣ города, на краю самой болотистой улицы, въ самомъ мрачномъ камышевомъ домишкѣ. Мизантропія, цинизмъ и скупость разъединили Тугалова совсѣмъ съ обществомъ. Онъ нигдѣ не бывалъ, кромѣ своей конторы, находившейся на противоположномъ концѣ города, и никого у себя не принималъ, кромѣ откупныхъ служащихъ, и то по дѣламъ службы. Весь городъ его презиралъ, а онъ всѣхъ ненавидѣлъ. Его грубость и невѣжество вошли въ пословицу. Онъ прятался отъ людей еще и по другой причинѣ: имѣя уже взрослыхъ дѣтей отъ первой жены, умершей нѣсколько лѣтъ тому назадъ, онъ вступилъ въ новый бракъ съ своей кухаркой, самой грубой, невѣжественной женщиной, пользовавшейся, сверхъ того, дурной славой. Поступокъ подобнаго рода, довольно рѣдкій между евреями, возмущалъ его дѣтей, явно враждовавшихъ съ отцомъ и мачихой, и возбуждалъ противъ него мнѣніе еврейскаго общества. Онъ чувствовалъ позоръ своего положенія, прятался подальше, часто напивался, деспотствовалъ и вымещалъ свою злобу на безпомощныхъ служащихъ. Этотъ свирѣпый тиранъ находился однакожъ подъ неограниченнымъ вліяніемъ своей законной супруги кухарки.

Въ мрачной и грязной откупщичьей передней, лишенной почти всякой мебели, стоялъ, согнувшись какъ-то болѣзненно и прислонившись къ сырой стѣнѣ, какой-то оборванный еврей низенькаго роста, съ одутловатымъ, морщинистымъ лицомъ, опушеннымъ рыжей съ просѣдью бородкою, и длинными, колтуноватыми рыжими пейсами. Полы его непомѣрно-длиннаго кафтана съ прорѣхами различныхъ формъ украшались широкой бахрамой присохшей грязи, образовавшей на истрепанныхъ окраинахъ цѣлые своеобразные грозди. Съ виду человѣкъ этотъ принадлежалъ къ разряду самыхъ отчаянныхъ попрошаекъ. Тѣмъ болѣе поразило женя то, что Рановъ подалъ ему руку, и что рыжій еврей такъ фамильярно заговорилъ съ Рановымъ. Глаза нищаго удивили меня еще больше: они выражали столько самоувѣренности и наглости, что я сразу долженъ былъ отстать отъ перваго моего предположенія насчетъ благородства его профессіи.

— Почтеннѣйшій, раби Зорахъ, видѣли вы уже Гвира? спросилъ Рановъ.

— Нѣтъ еще. Онъ, кажется, не совсѣмъ здоровъ. Что вы сегодня такъ поздно явились? спросилъ въ свою очередь рыжій.

— Молодой человѣкъ этотъ меня нѣсколько задержалъ, отвѣчалъ Рановъ, указавъ на меня глазами.

— Кто онъ такой? спросилъ нахально рыжій.

— Это сынъ нашего арендатора, раби Зельмана, если знаете.

— А! промычалъ какъ-то небрежно рыжій. — Что же ему угодно?

— Кстати, раби Зорахъ. Этотъ молодой человѣкъ ищетъ мѣста по откупу. Я обѣщалъ выхлопотать ему какое нибудь мѣстечко по письменной части. Пожалуйста, не повредите… Его отецъ….

— Объ отцѣ лучше не говорите: я не изъ числа его почитателей… для васъ, однакожъ, раби Акива, я буду молчаливъ какъ рыба.

Рановъ сошелъ въ моихъ глазкахъ съ своего пьедестала. «Такъ вотъ онъ, всемогущій управляющій», подумалъ я: «такъ моя участь зависитъ отъ этого рыжаго оборванца!» Я съ любопытствомъ поднялъ глаза на мнимаго нищаго, желая по какимъ нибудь нагляднымъ признакамъ