В лесах. Книга первая - Павел Мельников-Печерский

— Так что же? — спросила Таифа.

— А то, что этот самый Дюков того проходимца к нам и завез, — отвечал Пантелей. — Дело было накануне именин Аксиньи Захаровны. Приехали нежданные, незванные — ровно с неба свалились. И все-то шепчутся, ото всех хоронятся. Добрые люди так разве делают?.. Коли нет на уме дурна, зачем людей таиться?

— Известно дело, — отозвалась Таифа. — Что ж они Патапа-то Максимыча на это на самое дело и смущают?

— Похоже на то, матушка, — сказал Пантелей, — по крайности так моим глупым разумом думается. Словно другой хозяин стал, в раздумье все ходит… И ночью, подметил я, встанет да все ходит, все ходит и на пальцах считает. По делу какому к нему и не подступайся — что ни говори, ровно не понимает тебя, махнет рукой, либо зарычит: «Убирайся, не мешай!»… А чего мешать-то?.. Никакого дела пятый день не делает… И по токарням и по красильням все стало… Новый-от приказчик Алексей тоже ни за чем не смотрит, а Патапу Максимычу это нипочем. Все по тайности с ним толкует… А работники, известно дело, народ вольница, видят, нет призору, и пошли через пень колоду валить.

— Да почему ж ты думаешь, что они насчет фальшивых денег? — спросила Таифа.

— А видишь ли, матушка, — сказал Пантелей, — третьего дня, ходивши целый день по хозяйству, зашел я в сумерки в подклет и прилег на полати. Заснул… только меня ровно кто в бок толканул — слышу разговоры. Рядом тут приказчикова боковуша. Слышу, там говорят, а сами впотьмах… Слышу Стуколова голос и Патапа Максимыча. Дюков тут же был, только молчал все, и Алексей тут же. Ну и наслышался я, матушка.

— Что ж они, Пантелеюшка? — с нетерпеньем спрашивала Таифа. — Про эти самые фальшивые деньги и толкуют?.. Ах ты, господи, господи, царь небесный!..

— Верно так, — ответил Пантелей. — Начало-то их него разговора я не слыхал — проспал, а очнулся, пришел в себя, слышу — толкуют про золотые пески, что по нашим местам будто бы водятся; Ветлугу поминают. Стуколов высчитывает, какие капиталы они наживут, если примутся за то дело. Не то что тысячи, миллионы, говорит, будете иметь… Про какие-то снаряды поминал… Так и говорит: «мыть золото» надо этими снарядами… И про то сказывал, что люди к тому делу есть у него на примете, да и сам, говорит, я того дела маленько мерекаю… Смущает хозяина всячески, а хозяин тому и рад — торопит Стуколова, так у него и загорелось — сейчас же вынь да положь, сейчас же давай за дело приниматься. Стуколов говорит ему: пока снег не сойдет, к делу приступать нельзя. А потом, слышу, на Ветлугу хозяин собирается… Вот и дела!.. — Ах, дела, дела!..

Ах, какие дела! — охает мать Таифа. — Так-таки и говорят: «Станем фальшивы деньги делать»?

— Напрямик такого слова не сказано, — отвечал Пантелей, — а понимать надо так — какой же по здешним местам другой золотой песок может быть? Опять же Ветлугу то и дело поминают… Не знаешь разве, чем на Ветлуге народ займуется?

— А чем, Пантелеюшка? — спросила мать Таифа. — Леса там большущие — такая Палестина, что верст по пятидесяти ни жила, ни дорог нету, — разве где тропинку найдешь. По этим по самым лесам землянки ставлены, в одних старцы спасаются, в других мужики мягку деньгу куют… Вот что значит Ветлуга… А ты думала, там только мочалом да лубом промышляют?

— Ах, дело-то, какое дело-то!.. Матушка царица небесная!.. — причитала мать Таифа. -

То-то и есть, что значит наша-то жадность! — раздумчиво молвил Пантелей. — Чего еще надо ему? Так нет, все мало… Хотел было поговорить ему, боюсь… Скажи ты при случае матушке Манефе, не отговорит ли она его… Думал молвить Аксинье Захаровне, да пожалел — станет убиваться, а зачнет ему говорить, на грех только наведет… Не больно он речи-то ее принимает… Разве матушку не послушает ли?

— Не знаю, Пантелеюшка, — сомнительно покачав головою, отвечала Таифа. — Сказать ей скажу, да вряд ли послушает матушку Патап Максимыч. Ведь он как заберет что в голову, указчики ступай прочь да мимо… А сказать матушке скажу… Как не сказать!..

В тот же день вечером Таифа была у игуменьи. Доложив ей, что присланные припасы приняты по росписи, а ветчина припрятана, она, искоса поглядывая на ключницу Софию, молвила Манефе вполголоса:

— Мне бы словечко вам сказать, матушка. — Говори, — ответила Манефа. — С глазу бы на глаз.

— Что за тайности? — не совсем довольным голосом спросила Манефа.

— Ступай покаместь вон, Софьюшка, — прибавила она, обращаясь к ключнице. — Ну, какие у тебя тайности? — спросила игуменья, оставшись вдвоем с Таифой.

— Да насчет Патапа Максимыча, — зачала было Таифа.

— Что такое насчет Патап Максимыча? — быстро сказала Манефа. — Не знаю, как и говорить вам, матушка, — продолжала Таифа. — Такое дело, что и придумать нельзя.

— Толком говори… Мямлит, мямлит, понять нельзя!.. — нетерпеливо говорила Манефа. — Смущают его недобрые люди, на худое дело смущают, — отвечала мать казначея.

— Сказано: не мямли! — крикнула игуменья и даже ногой топнула. — Кто наущает, на какое дело? — Фальшивы деньги ковать…— шепотом промолвила мать Таифа.

— С ума сошла? — вся побагровев, вскрикнула Манефа и, строго глядя в глаза казначее, промолвила: кто наврал тебе?

— Пантелей, матушка, — спустя голову, смиренно сказала Таифа.

— Пустомеля!.. Стыда во лбу нет!.. Что городит!.. Он от кого узнал? — в тревоге и горячности, быстро взад и вперед ходя по келье, говорила Манефа.

— Ихний разговор подслушал…— отозвалась мать Таифа.

— Подслушал? Где подслушал?

— На полатях лежал, в подклете у них… Спал, а проснулся и слышит, что Патап Максимыч в боковуше с гостями про анафемское дело разговаривает.

— Ну?

— И толкуют, слышь, они, матушка, как добывать золотые деньги… И снаряды у них припасены уж на то… Да все Ветлугу поминают, все Ветлугу… А на Ветлуге те плутовские деньги только и работают… По тамошним местам самый корень этих монетчиков. К ним-то и собираются ехать. Жалеючи Патапа Максимыча, Пантелей про это мне за великую тайну сказал, чтобы кроме тебя, матушка, никому я не открывала… Сам чуть не плачет…

Молви, говорит, Христа ради, матушке, не отведет ли она братца от такого паскудного дела.

— С кем же были разговоры? — угрюмо спросила Манефа.

— А были при том деле, матушка, трое, — отвечала Таифа, — новый приказчик Патапа Максимыча да Дюков купец, а он прежде в остроге за фальшивые деньги сидел, хоть и не приличон остался.

— Третий кто? — перебила Манефа.

— А третий всему делу заводчик и есть. Привез его Дюков, а Дюков по этим деньгам первый здесь воротила… Стуколов какой-то, от епископа будто прислан…

Подкосились ноги у Манефы, и тяжело опустилась она на лавку. Голова поникла на плечо, закрылись очи, чуть слышно шептала она:

— Господи помилуй!.. Господи помилуй!.. Царица небесная!.. Что ж это такое?.. В уме мутится… Ах, злодей он, злодей!..

И судорожные рыданья перервали речь. Манефа упала на лавку. Кликнула Таифа ключницу и вместе с нею отнесла на постель бесчувственную игуменью.

Засуетились по кельям… «С матушкой попритчилось!.. Матушка умирает», — передавали одни келейницы другим, и через несколько минут весть облетела всю обитель… Сошлись матери в игуменьину келью, пришла и Марья Гавриловна. Все в слезах, в рыданьях, Фленушка, стоя на коленях у постели и склонив голову к руке Манефы, ровно окаменела…

Софья говорила матерям, что, когда с игуменьей случился припадок, с нею осталась одна Таифа, хотевшая рассказать ей про какое-то тайное дело… Стали спрашивать Таифу. Молчит.

Недели три пролежала в горячке игуменья и все время была без памяти. Не будь в обители Марьи Гавриловны, не быть бы Манефе в живых.

Матери хлопотали вкруг начальницы, каждая предлагала свои лекарства. Одна советовала умыть матушку водой с громовой стрелы[124], другая — напоить ее вином наперед заморозив в нем живого рака, третья учила — деревянным маслом из лампадки всю ее вымазать, четвертая — накормить овсяным киселем с воском, а пятая уверяла, что нет ничего лучше, как достать живую щуку, разрезать ее вдоль и обложить голову матушке, подпаливая рыбу богоявленской свечой. Потом зачали все в одно слово говорить, что надо беспременно в Городец за черным попом посылать или поближе куда-нибудь за старцем каким, потому что всегдашнее желание матушки Манефы было перед кончиной принять великую схиму… Много было суеты, еще больше болтанья и пустых разговоров. Больная осталась бы без помощи, если б Марья Гавриловна от себя не послала в город за лекарем. Лекарь приехал, осмотрел больную, сказал, что опасна. Марья Гавриловна просила лекаря остаться в ските до исхода болезни, но хоть предлагала за то хорошие деньги, он не остался, потому что был один на целый уезд. Успела, однако, упросить его Марья Гавриловна пробыть в Комарове, пока не привезут другого врача из губернского города. Приехал другой врач и остался в обители, к немалому соблазну келейниц, считавших леченье делом господу неугодным, а для принявших иночество даже греховным.