Давай займемся любовью - Анатолий Тосс

Он засмеялся – довольный, грудной, мягкий баритон раскатился по кабинету. Я подумал, смеяться ли мне вместе с ним, и решил, что лучше не стоит.

– В общем, все, дело закрыто. Ты отдыхай, лечись. – Он указал глазами на мое лицо. – Холодные примочки, мази, чего там от ушибов помогает… – Он задумался. – Хотя ничего, наверное, не помогает, кроме времени. Вот и отдыхай, а я тебе позвоню через несколько дней, проведаю. Мне твой телефон ребята дали.

Я кивнул в ответ, я вообще уже слабо соображал, слишком много информации навалилось за раз. Требовалось время, чтобы отделить одно от другого, расставить все по местам.

– Спасибо вам, Петр Данилович, – все же догадался я. Встал, пожал мягкую, теплую руку. – Надо же, как бывает, – обобщил я не без философского подтекста, – все на случайностях строится. Не встретил бы вас, совсем иначе могло выйти.

– Ну да, – согласился он и кивнул, третий, или какой там по счету, подбородок расслабленно лег на шею. – Я и сам рад. Как говорится, отделили зерна от плевел. – Он снова кивнул, подбородки дернулись, затрепетали. – Чтобы дышать нам хоть чуть посвободнее. – Потом добавил: – А ведь удачно все-таки получилось. И все благодаря тебе. – И похлопал меня по плечу.

На улице выплеснувшимся желточным пятном слезилось солнце. Оно разлилось чрезвычайно ярко, и, хотя яркость была приглушена бесконечными слоями зимнего, казалось, более плотного воздуха, лучи, частично выпаренные, процеженные, докатываясь до земли, заливали ослепляющим блеском и обмякший, подтаявший снег, и заваленные им машины, и людей, хаотично снующих по улице. Они сами слезились, эти лучи, и воздух слезился, и снег в преждевременном предчувствии весны слезился тоже, и все вокруг растекалось – засоренное яркостью зрение, лужицы, подбитая прозрачной дымкой улица Кропоткинская растекалась вместе с ними, совсем не по-зимнему оголяя длинную, убегающую вдаль мостовую. Странно, когда я ловил машину на Ленинском, я и не заметил яркости, а сейчас она полностью поглотила меня.

Мне не хотелось спешить, приусадебный палисадник был огорожен заборчиком, низким, чугунным, узорчатым. Я присел на металлическое узкое ребро, подставил измученное лицо ласковым солнечным лучам, и вдруг почему-то безумно, просто до навязчивой идеи фикс мне захотелось сигарету. Привычка курить во мне никогда не закрепилась, но иногда, редко, возникало непреодолимое желание вдохнуть в себя порцию дымного, душного, одурманивающего никотинного наркотика.

Мимо проходили двое ребят, курили, я встал с решетчатой ограды, подошел к ним, стрельнул сигарету. Они осмотрели мое лицо с брезгливым подозрением, но в просьбе не отказали. Я снова сел на край заборчика, уткнул портфель с Таниным «Грюндигом» в снег, порылся в кармане, там могли среди прочих мелочей заваляться спички. Достал коробок, чиркнул, затянулся, голову накрыл легкий кружащий туман, мгновение, другое – и он рассеялся.

«Да, дела, – подумал я про себя. – Даже непонятно, где найдешь, где потеряешь. Этот Петр Данилович тоже, видать, мужик непростой. Надо же, сколько информации нарыл, и быстро как. Похоже, одного телефонного звонка хватило. Куда звонка, и так понятно. Тесть Аксенова в ГБ работает, и под него копают… Допустим. Но почему меня, обыкновенного, ничем не примечательного, среднестатистического студента в эту внутреннюю, конторную возню посвящать надо? Ну, хорошо, у дородного адвоката Петра Даниловича с ними дружба, но я-то тут при чем? Я новых друзей не ищу. Чем я такое редкое доверие заслужил? Своим перебитым носом?»

Я снова затянулся, голова больше не кружилась, наоборот, с жадностью впитывала приятную табачную смесь. Вместе с ней пришел ответ, простой, естественный, единственно возможный:

«Да пошли они все! Мне-то чего… Я этого Петра Даниловича небось больше и не увижу. Спасибо ему, конечно, что выручил, но дружить нам вовсе не обязательно, у нас разница в возрасте солидная, интересы не совпадают, да и прочие несоответствия имеются. Мне вообще все они по барабану. Главное, чтобы ребро зажило, ну и морда заросла. А все остальное… Да хрен с ним, с остальным».

Я еще раз затянулся, глубоко, по полной, прикрыл глаза от расслабляющего блаженства, казалось, организму не хватало именно этой последней затяжки. Я разжал пальцы, недокуренный бычок скользнул в пористый, крупитчатый снег, тот чуть расступился, принимая в себя дымящуюся сигарету, а потом начал впитывать ее в себя. Влажные, тоже яркие, слезящиеся его частички внедрялись в тонкую, на глазах набухающую сигаретную бумагу, начинали спорить с тягучим табачным тлением, дымок взвился еще раз в последнем предсмертном трепете и, словно вздохнув, затих.

Посидев еще пару минут, я поднялся, сунул портфель под мышку, прижал правой рукой. Как обычно бывает, выход из сомнительной, отдающей душком ситуации оказался на редкость простым – просто не обращать на нее внимания, забыть, вернуться к своей обычной, по-прежнему нашпигованной радостями жизни.

Я двинулся вдоль улицы, остановился у газетного киоска, залез в карман, достал деньги, оказалось, что от всех сбережений всего-то остался одинокий трояк да несколько серебристых монеток. Тачка до дома стоила не меньше пятерки, значит, надо было спускаться в метро. Ну, ничего, потерпят пассажиры мою нелицеприятность. Я разменял трояк, купил «Литературку», чего время терять, хоть почитаю в дороге, отвлекусь, да и когда утыкаешься в газету, не так светишь боевой своей раскраской. Затем намотал шарф на подбородок, чтобы хотя бы частично скрыть лицевые повреждения, и двинулся внутрь низкого округлого здания с большой, краснеющей буквой «М» на фасаде.

Народу в вагоне было немного, рабочий день находился в самом разгаре, я уселся на пружинное сиденье с побитым дерматином, развернул газету на шестнадцатой странице, я всегда начинал читать «Литературку» с конца, склонился по возможности ниже к печатному листу. И отошел, отделился от вагонной суеты, без остатка погрузившись в «литературное» слово, лишь иногда поднимая глаза – не нависла ли надо мной какая-нибудь немощная старость, не требуется ли кому-то мое удобное, пружинное место? Но вагон так и не мог заполниться, светил коричневыми прогалинами сидений в противоположном ряду.

Рассказики на шестнадцатой странице были нормальные. Не очень смешные, но нормальные. Юмор, он ведь тоже бывает разного сорта. Случается, прочитаешь что-то и подумаешь про себя: «Это ничего, это смешно». И лишь редко, когда начинаешь смеяться. Еще реже, когда в голос. В «Литературке» юмор был из серии «Это ничего, это смешно», но желания смеяться он не вызывал.

Я закончил очередной рассказик, встряхнул газету, расправляя шуршащую страницу. «Осторожно, двери закрываются, – наперебой с помехами заполнил вагон нестойкий, словно неуверенный дамский голос. – Следующая станция «Комсомольская». Ага, значит, «Лермонтовскую» проехали, отложилось в голове, и зачем-то в очередной раз я оторвал глаза от газетного листа. И больше в него не смотрел.

Она сидела прямо передо мной, та самая девушка, которую я упустил две недели назад именно на «Лермонтовской». Тогда меня отвлек Леха, и она укатила от меня, хлопнув перед носом тяжелыми, на электрическом приводе дверями вагона. Странно, но я только сейчас понял, что постоянно вспоминал, думал о ней, даже несмотря на плотное, до предела насыщенное событиями безумие последних дней. Даже не сознавал, что думаю, а сейчас вот увидел, и стало очевидно.

Она совершенно не изменилась, в отличие, например, от меня. Казалось, я прокатился в машине времени, но недолго, всего-то отлетел на две недели назад и вновь попал в тот беспечный день студенческих каникул, когда еще не был ни избит, ни поломан, ни обременен ответственностью двойной «порочной» связи.

Все тот же белый легкий пуховый платочек на голове, светлая короткая дубленка, короткие сапожки; она и сейчас напоминала курсистку из далекого прошлого. Только не столичную, а провинциальную. Впрочем, и Москва когда-то была провинцией.

Узкое, тонко очерченное лицо, наполненное особенной, не внешней, искусственной, а природной, исходящей изнутри женственностью. Локон каштановых волос, расчетливо выбивающийся из под невесомого платка, смеющиеся, полные кокетливого лукавства глаза, такая же улыбка, ни на кого не направленная, никому не предназначенная – все ее лицо светилось чистотой, свежестью, вызывающим счастьем.

И сразу стало ясно – я обязан стать частью этого счастья, я не мог снова упустить его, просто не имел права. Ведь не случайно второй раз за две недели я встретил ее в переполненном, многомиллионном московском метро. Ни разу прежде, за много лет, за многие тысячи поездок, а тут два раза подряд. Нет, таких совпадений не бывает. Провидение, фатум – я всегда верил в предопределенность.

Вот и сейчас, подумал я, она появилась здесь, в этом тусклом, дребезжащем вагоне, только и именно для меня, такое вот предназначение. И бессмысленно ему противиться, ставить под сомнение, его надо принять как единственно возможное продолжение. Продолжение чего? Я не знал. А что, если жизни?