Два года скитаний. Воспоминания лидера российского меньшевизма. 1919-1921 - Федор Дан

Этот «помпом», некий М., был юнец с лошадиной физиономией и таковой же глупостью. Когда я только приехал, он добродушно обратился ко мне: «Бросили бы вы, товарищ Дан, ваш меньшевизм да поступили бы к нам в ячейку: лекции бы нам читали!» – и был очень огорчен, когда я отклонил предложенную мне честь. М. тщательно следил «за настроением», имел своих наушников, во все совал свой нос. Он же решил принять радикальные меры для упрочения «трудовой дисциплины». Придя однажды – по обыкновению, с сильным запозданием – на службу, я увидел на стене громадный картон, разделенный на две части. На одной красными чернилами было написано: «Слава честным труженикам!» – и под этою надписью следовали фамилии особо усердных чиновников; на другой – черными буквами: «Позор лентяям и лодырям!» – и дальше на первом месте моя фамилия. Внизу картона – подпись «М». Я искренне расхохотался этому неожиданному производству меня в «лентяи» на сорок девятом году жизни! Разумеется, я ни в чем поведения своего не изменил, М. ни о чем со мной не заговаривал, но красная и черная доски висели до самого моего отъезда, покрывая меня «позором».

В начале августа по военному ведомству был отдан приказ, чтобы в определенный день все без исключения служащие военных учреждений, кроме больных по докторским свидетельствам, приняли участие в заготовке дров. На каждого было назначено по одной кубической сажени. Заготовка должна была производиться по субботам после обеда и воскресеньям, верстах в десяти – двенадцати от города.

В первую назначенную субботу площадь перед станцией Екатеринбург-II была заполнена подходившими со всех сторон отрядами отдельных учреждений. Всего собралось до 3 тысяч человек. На спинах люди несли котомки со съестными припасами. Постепенно один эшелон за другим садились в подаваемые товарные поезда. Дошла очередь и до нас. Мы погрузились и поехали. Выйдя из вагонов посреди леса, построились в колонну и пошли пешком версты за две. Поляна, на которой расположились в живописном беспорядке мужчины и женщины, старики и молодежь, напоминала табор: дымились костры, пыхтели кипятилки, ржали лошади, привязанные к телегам. На опушке леса гремел военный оркестр. Было оживленно и даже весело. Хуже стало, когда началась работа.

Вызывали на работу по учреждениям, разделяя всех на группы по шесть человек. Каждой группе вручалось несколько топоров и одна пила. Лесники отводили ей участок, на котором надо было поставить куб трехаршинных дров. Участки все были рядом друг с другом. Надо было свалить деревья, и притом так, чтобы они падали в определенную сторону, обрубить сучья, распилить, дрова сложить в правильный куб и сучья собрать в кучу.

Для непривычных людей – работа крайне трудная, а здесь были ведь не только мужчины, никогда не державшие топора в руках, но и сотни женщин и девушек – машинисток, канцеляристок и т. д. Рукавиц было очень мало, и через час руки начинали покрываться ссадинами и волдырями. Ночевать надо было тут же, на месте, чтобы продолжать работу в воскресенье, а ночи были уже холодные. Не обошлось и без несчастных случаев: одну девушку неладно упавшим деревом убило насмерть, одному служащему переломило бедро, мелких поранений была масса, и для оказания помощи был устроен перевязочный пункт.

Мне на помощь пришли партийные товарищи, так что у меня была своя группа, взявшаяся общими силами поставить приходящийся на мою долю куб. Пока дошла до нас очередь, стало уже седьмой час, и мы в сумерках приступили к работе. К счастью, среди моих товарищей были люди, которых суровая советская жизнь уже не раз заставляла собственноручно заготавливать в лесу дрова для своих семей, так что у них был уже некоторый опыт. Мы работали до четырех часов утра с короткими перерывами для чаепития. Затем разложили костер и, улегшись вокруг него, часа два поспали, а там снова работали до двенадцати часов дня. За это время нам удалось поставить полкуба. Решив отложить вторую половину на другую субботу, взяли у лесника билет с отметкой произведенных нами работ и пешком отправились по домам – в Екатеринбург.

Однако этой второй половины нам так и не пришлось отработать, ибо прозябанию моему в Екатеринбурге неожиданно наступил конец.

Я знал, что на двадцатые числа августа наш ЦК созывает партийную конференцию. Созывалась конференция совершенно легально, и известия о ней печатались даже в советских газетах. Формально наша партия и вообще существовала и действовала легально. У нас не было печати; местные организации то и дело громились Чрезвычайками; обыски и аресты членов партии не прекращались. Но в то же время в Москве у ЦК было официальное помещение с клубом при нем, в котором собирались члены местной московской организации, иногда в количестве до двухсот человек и более. Иногда Чрезвычайка делала налет и на это помещение, опечатывала его, забирала бумаги, арестовывала собравшихся. Но наша партия не сдавала своих позиций. Мы печатали, когда нужно и можно было, при содействии рабочих-печатников листки и воззвания за подписью ЦК, игнорируя все большевистские запреты, выступали от имени партии на съездах, собраниях, митингах и всеми возможными способами отстаивали свое право на открытую деятельность. И – по крайней мере, в центре, в Москве, – ЧК не в силах была справиться с нами, так как значительная часть самих большевиков, особенно большевиков-рабочих, в глубине души чувствовали, что в лице нашей партии преследуются наиболее сознательные, революционно настроенные рабочие и что эти преследования – неизгладимый позор для коммунистической партии, претендующей на название рабочей. В результате арестованные через два-три месяца освобождались (так было, например, в марте – июне 1919 года, когда я, в числе прочих товарищей, был впервые арестован большевиками), помещение распечатывалось, и жизнь организации снова начинала идти своим чередом. Скажу кстати, что не было, кажется, ни одного крупного провала членов нашей партии в Москве, о котором заранее не сообщили бы т. Мартову или мне по телефону неизвестные доброжелатели, – и это несмотря на то, что ЧК не раз грозилась «поймать и расстрелять этих мерзавцев», телефонные разговоры которых с нами не оставались для нее секретом: наши телефоны находились под непрерывным наблюдением, разговоры записывались и представлялись в Ч К, которая иногда не стеснялась предъявлять эти записи при допросах. Но мы приняли за правило обмениваться по телефону мнениями так свободно, как будто никакие чужие уши нас не слушали, – не называя, конечно, тех имен, адресов и специально конспиративных подробностей, доводить которых до сведения ЧК не желали…

Итак, августовская конференция готовилась совершенно открыто, и в переписке с Москвою мы условились, что ЦК примет меры, чтобы попытаться дать возможность и мне принять в ней участие. Как-то днем – вскоре после рубки леса – Суханов принес мне телеграмму от Мартова с сообщением, что мне разрешено ехать в Москву на конференцию и что об этом послана телеграмма моему начальству. До конференции осталось очень немного дней, а поездка требовала трех суток. Между тем на службе мне ничего не говорили о получении телеграммы, и я стал беспокоиться, что опоздаю. Решил справиться.

Начальник управления А. был в это время в отъезде – в Москве. Заменял его по административной части доктор Г., а по политической – пресловутый «пом-пом» М. На мой вопрос о телеграмме оба сказали мне, что ничего нет. Прошло еще два дня, и тут один из служащих открыл мне секрет, что на самом деле телеграмма была, но что М. отправил по поводу ее почтой какой-то запрос в Москву. Положение мое было довольно затруднительно: сказать, что я знаю о телеграмме, значило выдать с головой моего осведомителя; молчать – значило наверное опоздать, так как ответ на почтовый запрос мог прийти самое раннее через восемь – десять дней, а конференция должна была уже открыться дня через три-четыре.

Пришлось прибегнуть к хитрости. Я пришел к М. и заявил ему, будто в Совтрударме мне сказали, что у них имеется сообщение о решении высшей московской власти вызвать меня в Москву, о чем-де и послано распоряжение в Военно-санитарное управление, и что члены Совтрударма удивляются, почему это распоряжение не приводится в исполнение. М. перепугался и признался мне, что действительно была телеграмма от Семашки о предоставлении мне немедленно двухнедельного отпуска для поездки в Москву. Но так как по военному времени (шла война с Польшей) отпуски военнослужащим запрещены, то он отправил в Москву письменный запрос, как следует телеграмму понимать, и до получения ответа ничего сделать не может. На мое требование написать в таком случае не «отпуск», а «командировку» он ответил отказом.

Мы с Сухановым побежали тогда разыскивать М-ва, коммуниста, бывшего московского рабочего, исполнявшего в данный момент обязанности председателя Совтрударма. Было уже половина четвертого, до окончания служебного дня оставалось всего полчаса. М-в, которому мы рассказали все дело и объяснили причины, не позволяющие мне медлить с отъездом, возмутился явным саботажем «помпома». Он сейчас же послал записку командующему войсками округа, от которого без пяти минут четыре получили в Военно-санитарном управлении распоряжение: 1) выдать мне обязательно сегодня же командировку в Москву «по делу, известному Совнаркому» и 2) посадить «помпома» на семь суток под арест за явную волокиту и неисполнение распоряжений начальства.