Имя твоего волка - Татьяна Владимировна Томах
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не знаю, — растеряно пробормотала Марго, сбитая с толку неожиданным вопросом, и вполне серьезно попыталась припомнить, что ей почудилось в завораживающей пляске костра. Кажется, кажется…
— Не надо, — вдруг оборвала ее мысли старуха, и ее голос уже был тих и немного хрипловат — как будто она внезапно постарела. — Иногда лучше не вглядываться слишком сильно… Иногда лучше не вспоминать, если ты не хочешь. Ты о чем-то думала, девочка, перед тем, как перестать слушать меня?
— О маме, — отозвалась Марго, наконец, решившись посмотреть в ее глаза, которые так напугали ее. И увидела, как затягивается в них черный головокружительный омут — обманчиво-безобидной безмятежностью — как пленкой ряски; и тяжелые старухины веки прихлопывают и гасят пылающий в ее глазницах огонь.
Старуха снова стала старухой. Сгорбилась и даже словно уменьшилась ростом. Хмыкнула, с оханьем и кряхтеньем усаживаясь возле Марго — на лысый как пятка, с объеденной жуками корой, ствол поваленного дерева. И, сунув в огонь еще одну ветку, задумчиво посмотрела как пламя, вцепившись в дерево, сворачивает его в черные хрупкие лепестки.
Старуха, ведьма без имени
…сунув в огонь еще одну ветку, она задумчиво посмотрела как пламя, вцепившись в дерево, сворачивает его в черные хрупкие лепестки.
«Я устала,» — подумала старуха, неожиданно ощутив тяжесть на своих скрюченных плечах. Тяжесть многих десятков лет, со счета которых она часто и сама сбивалась, пытаясь припомнить — и уложить в своей памяти рядком, как бусины на нитке — свои воспоминания. Только нитка, видно, уже подгнила — и бусины рассыпались, выскальзывали из непослушных узловатых старухиных пальцев. А иногда вдруг шлепалась в ладонь какая-нибудь особенно яркая сияющая драгоценность. Старуха разглядывала ее и так и эдак, вертя в дрожащей руке — и тщетно пытаясь узнать себя в черноволосой ясноглазой, сильной женщине — на искрящемся дне нежданного воспоминания.
Она не помнила своего имени. «В имени весь смысл… иногда имя — это единственное, что остается», — однажды сказала она девчонке… или еще скажет — когда-нибудь. В последнее время прошлое и будущее перемешивалось в ее глупой старой голове — и еще не исполнившееся будущее казалось иногда яснее и определеннее прошлого…
Она не помнила своего имени — потому что не хотела его помнить. «Иногда лучше не вспоминать, если ты не хочешь», — она знала, о чем говорит. Она много чего не хотела вспоминать. Много имен, лиц, слов… смеха и слез, от которых так быстро прибавляются морщины на юном женском лице… Интересно, от чего больше — от смеха или слез? Странно, сейчас даже почти невозможно поверить, что раньше у нее совсем не было морщин. Раньше, когда она была черноволосой, ясноглазой и сильной… Нет, не так.
Раньше, когда она БЫЛА.
…А после этого некоторое время — пока она не поняла, что это бессмысленно и бесполезно — она изводила себя бесплодными воспоминаниями и сожалениями. И размышлениями. О том, каким могло бы быть ее прошлое. До тех пор, пока не поняла, что это все уже было — определенно, окончательно и неизменно. И прошлое — и тем, более, как это ни странно звучит, будущее. Будущее, пожалуй, иногда даже больше определено и неизменно. Потому что с ним ничего нельзя поделать. Его можно просто ждать. А прошлое — прошлое можно забыть. Если уж на то пошло, прошлое можно забыть вместе со своим именем. То есть, окончательно — и неизменно.
…Она не будет говорить девочке, что иногда не остается даже имени. Ничего. Только горсть блестящих бусин на подгнившей нитке. Стекляшки — или алмазы? И стоят ли они того, чтобы пытаться удержать их дрожащими усталыми пальцами, и осторожно, бережно и нежно, по одной — переложить их из костлявой старческой ладони в детские, доверчиво протянутые руки? Руки, которые еще толком не знают, что делать со всем этим добром…
«Я устала», — подумал старуха: «И скоро помру». И, вглядываясь — сквозь прикрытые веки — в самое сердце пляшущего возле самых ее ног пламени — и в его алые отсветы в уголках своих глаз, разглядела: «Пожалуй, осенью. Да, определенно, этой осенью». Вздохнула, открывая в глаза, щурясь в огонь — и поеживаясь — от пристального взгляда Марго, нетерпеливо подталкивающего ее под старые ребра и мешающий дышать.
«Не смотри на меня так, Марго захотелось сказать ей, но она промолчала. Что же делать, если у Марго такие глаза. Что же делать, если она сама научила девочку ТАК смотреть. «Я устала. И я не хочу делать то, что собираюсь. Потому что, наверное, я не имею на это права. Но ведь, кажется, у меня нет выбора. И я уже все решила».
Она посидела еще немного неподвижно, осознавая, что просто тянет время. Ей хотелось бы сидеть вот так всю ночь — щурясь в огонь, как сытая кошка, и грея свои старые кости. Ей не хотелось поворачиваться — и снова смотреть в глаза маленькой девочки, в которых было ожидание — и, что хуже всего — надежда. Самое скверное, когда чьи-то глаза смотрят на тебя вот так — с надеждой и верой, а у тебя уже не осталось ни того, ни другого. И даже смелости — сказать в эти глаза, что эта надежда обречена. Старуха снова вздохнула, тяжело и натужно, с трудом проталкивая вдруг потяжелевший воздух между старых ребер, которые как будто сопротивлялись этому, очередному вздоху, продлевающему старухину жизнь еще на несколько минут. Еще на несколько часов, за которые она собиралась сделать непоправимое. «До осени,» — подумала она. Как бы то ни было, отступать было некуда. И ей придется сделать то, что она собиралась.
И она, наконец, заставила себя повернуться — к девочке, сидящей неподвижно и настороженно — как нахохлившийся птенец на ветке. Как самоуверенный слеток, который еще толком не научился летать, но уже топорщит бесполезные крылья и грозно чирикает в морду подкрадывающейся кошке. О-ох.
— Марго, — позвала старуха — гневный и блестящий невыплаканными слезами — взгляд девочки.
— Они сожгли ее, — сказала Марго.
— Ох, Марго, — старуха положила свою костлявую, в узловатых переплетениях вен, руку на сжатые вместе кулачки Марго. И подумала, что время когда-нибудь превратит эти маленькие детские ладони в уродливые и высохшие, похожие на птичьи лапы, обтянутые темным потрескавшимся пергаментом. Такие, как у нее.
— Время, — пробормотала она, — если бы у
