Любовь - всегдашняя моя вера - Н Богомолов

По аналогичной схеме во многом строились отношения Кузмина с другим сообществом литераторов, в члены которого его нередко записывают и до сих пор. Акмеист Кузмин или нет - споры об этом шли и идут в литературе с давних пор. Определение, данное ему В. М. Жирмунским, - "последний русский символист" {52}, - не учитывает индивидуальной реакции Кузмина на любые попытки присоединить его к программным выступлениям символистов, являясь только типологическим определением, да и то в рамках концепции самого Жирмунского. Но нисколько не более обоснованны и попытки сблизить Кузмина с акмеизмом. Уже не раз цитировались резкие определения, которые Кузмин в различных статьях давал этой группе, и опровергнуть таким образом мнение о Кузмине-акмеисте очень легко. Но гораздо более существенным и поучительным является рассмотрение его схождений и расхождений с акмеистами в контексте литературного процесса эпохи.

Казалось бы, тесная дружба с Гумилевым после его приезда в Петербург из Парижа, единство литературной позиции в период первого и наиболее серьезного кризиса символизма, когда в 1910 году Кузмин вместе со всей "молодой редакцией" журнала "Аполлон" явственно заявляет о своей приверженности курсу Брюсова, а не декламациям Блока и Вяч. Иванова (как представляется, эта позиция отразилась в тексте рассказа "Высокое искусство", посвященного Гумилеву), статья "О прекрасной ясности", участие в заседаниях "Цеха поэтов", предисловие к первой книге стихов Анны Ахматовой, - все это указывает, что определенная близость существовала. И однако никто из акмеистов никогда не говорил и не писал, что Кузмин принадлежит к их узкому, корпоративно замкнутому кругу.

Чаще всего в качестве доказательных объяснений фигурируют личные мотивы. Вот что рассказывала, например, Ахматова: "У нас - у Коли , например, - все было всерьез, а в руках Кузмина все превращалось в игрушки... С Колей он дружил только вначале, а потом они быстро разошлись. Кузмин был человек очень дурной, недоброжелательный, злопамятный. Коля написал рецензию на "Осенние озера", в которой назвал стихи Кузмина "будуарной поэзией". И показал, прежде чем напечатать, Кузмину. Тот попросил слово "будуарная" заменить словом "салонная" и никогда во всю жизнь не прощал Коле этой рецензии..." {53}

Нет сомнений, что одна из рецензий (Гумилев писал об "Осенних озерах" трижды {54}) задела Кузмина настолько, что он - редкий случай в истории русской литературы! - счел нужным дезавуировать свою собственную рецензию на гумилевское "Чужое небо": высоко отозвавшись о сборнике на страницах "Аполлона", он через несколько месяцев в "Приложениях к "Ниве"" оценивал ту же книгу почти уничтожающе. Но вряд ли стоит сомневаться, что инцидент с гумилевской рецензией был лишь толчком, поводом к решительному разрыву с Гумилевым и возглавляемой им школой.

Для Кузмина было очевидным фактом (другое дело, насколько это соответствовало действительности), что акмеизм как литературное направление является в первую очередь отражением личности его основателя, то есть Гумилева. Следовательно, именно гумилевская эстетика должна была проецироваться на все представления акмеизма об эстетической природе литературы. А тут расхождение между двумя поэтами оказывается принципиальным. Кузмин не раз язвительно издевался над словами Кольриджа, охотно повторявшимися Гумилевым: "Поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке", - а ведь именно из этого принципа исходил Гумилев в своих критических работах и в практике заседаний "Цеха поэтов". Тяготение Гумилева, следом за ним и всего "Цеха", а отчасти и акмеизма, к нормативной поэтике не могло не вызывать решительного противодействия у Кузмина, Именно поэтому внешнего повода было достаточно для резкого расхождения между двумя поэтами. За частными недоразумениями и неприязненностью легко просматривается принципиальное различие во взглядах на поэтическое творчество.

К первой половине десятых годов относится и закрепление за Кузминым репутации человека, лишенного каких бы то ни было моральных устоев. Наиболее отчетливо такое отношение выразилось в поздних заметках Ахматовой и в облике того из персонажей "Поэмы без героя", за которым более всего угадывается Кузмин {55}. В одной из не опубликованных при жизни заметок к "Поэме без героя" Ахматова писала: "Мне не очень хочется говорить об этом, но для тех, кто знает всю историю 1913 года, - это не тайна. Скажу только, что он, вероятно, родился в рубашке, он один из тех, кому все можно. Я сейчас не буду перечислять, что было можно ему, но если бы я это сделала, у современного читателя волосы бы стали дыбом" {56}. С большой степенью уверенности можно утверждать, что в первую очередь Ахматова здесь имела в виду ситуацию, вкратце описанную одним из мемуаристов-современников: "Читал он однажды мне свой дневник. Странный. В нем как-то совсем не было людей. А если и сказано, то как-то походя, равнодушно. О любимом некогда человеке:

- Сегодня хоронили N.

Буквально три слова. И как ни в чем не бывало - о том, что Т. К. написала роман и он уж не так плох, как это можно было бы ожидать" {57}. Всем читавшим Кузмина были известны его отношения с молодым поэтом-гусаром Всеволодом Князевым, и очень многих шокировало, что после того, как Князев покончил с собой в результате несчастной влюбленности в О. А. Глебову-Судейкину (внешне казалось, что второй раз она вмешалась в судьбу Кузмина, разлучив его с любимым человеком: сначала с Судейкиным, а затем и с Князевым), Кузмин выказывал полное равнодушие и даже не присутствовал на похоронах.

Естественно, мы не можем говорить с полной уверенностью, но по дневнику Кузмина схема событий представляется совершенно ясной: все отношения Кузмина и Князева, начавшиеся в мае 1910 года, проходили под знаком грозящей неверности. Приступы страстной любви сменялись ссорами ревности, даже скандалами, в которых акценты расставлялись чрезвычайно резко. В конце августа 1912 года Кузмин поехал в Ригу, где Князев тогда служил, и они провели вместе несколько счастливых дней, а потом неожиданно расстались. О причинах расхождения нам ничего не известно, однако оно зафиксировано с несомненной точностью. И все дальнейшее - приезды Князева в Петербург, его визиты с Глебовой-Судейкиной в "Бродячую собаку", столкновения там с Кузминым, свидетелями которых были многочисленные мемуаристы, - происходило уже в совершенно другой психологической обстановке: вместо подозревавшегося всеми, в том числе и Ахматовой, необычного любовного треугольника, где не двое мужчин соперничали из-за женщины, а мужчина и женщина были связаны сложными отношениями с другим мужчиной, создалась ситуация совсем иная драматический роман Князева с Глебовой-Судейкиной, проходивший на фоне уже закончившихся его отношений с Кузмииым. Если вспомнить, как описывается в "Картонном домике" реакция Демьянова на окончание романа с Мятлевым (судя по дневнику Кузмина, такое описание полностью соответствует реальному эпизоду), то нетрудно понять и природу дальнейшей "бесчувственности" Кузмина: роман завершился, и теперь любимый в прошлом человек стал абсолютно чужд, потому и его смерть волнует не более, чем смерть любого слегка знакомого человека. Это может нравиться или нет, но ламентировать по этому поводу и считать на основании этого Кузмина исключительно безнравственным человеком несправедливо.

Безусловно, Ахматова была художественно права, создавая в "Поэме без героя" образ "Арлекина-убийцы", явственно наделенного чертами Михаила Алексеевича Кузмина, но переносить это художественное решение в реальные события 1912-1913 года и на этом основании предъявлять своеобразный нравственный иск Кузмину - невозможно.

Перипетии частной и литературной жизни Кузмина, безусловно, сказались и на его творчестве.

Нежелание каким бы то ни было образом ассоциироваться с литературными группами того времени привело его к определенной изоляции в высокой литературе. После прекращения в 1909 году "Весов" и "Золотого руна" Кузмин сделался деятельнейшим сотрудником только что возникшего журнала "Аполлон", одним из тех, кто не просто там сотрудничал, но до известной степени определял и внутреннюю политику журнала. Однако расхождение с Гумилевым не могло не повлиять и на отношения с "Аполлоном", где Гумилев по-прежнему оставался весьма влиятелен. После инцидента с "Трудами и днями" новые предприятия символистов также не выглядели для Кузмина хоть сколько-нибудь привлекательными. Отношения с Брюсовым явственно ухудшились, и в "Русской мысли" за годы его властвования в литературном отделе Кузмин практически не печатался. Традиционные толстые журналы не могли преодолеть своей неприязни к столь скандальной фигуре, какой для них по-прежнему представал Кузмин, и, как следствие всего этого, главным местом сотрудничества для него становились не очень притязательные издания типа "Невы", "Аргуса", "Огонька", "Вершин" и пр, вплоть до бульварного "Синего журнала" и суворинского "Лукоморья", которыми очень многие литераторы с именем пренебрегали. Конечно, его стихи печатали и вполне серьезные "Северные записки", и разного рода альманахи, среди которых были весьма незаурядные "Стрелец" и "Альманах муз", но постоянное сотрудничество связывало его чаще всего с полубульварными изданиями, которые требовали от своих авторов не художественного совершенства, а прежде всего доступности самому непритязательному читателю. Если на "Осенних озерах" это обстоятельство еще не успело сказаться, то в "Глиняных голубках" проявилось в полной мере.