Семь часов до гибели - Владимир Акимов

— Прошу прощения, Юрий Иванович, — тихо возразил Шульгин, — ведь вот, смотрите: сигналы раздражения брюшины выражены нечетко… В отлогих частях живота притупление…

— У больного надает давление… — сказал анестезиолог.

— Ты довез, Алексей Васильевич?! — резко спросил Романов. — Честь тебе и хвала.

А здесь позволь уж мне… — И анестезиологу: — Выравнивайте давление… Переливание еще раз сделайте. — Снова Шульгину, но уже помягче: — У меня был случай, Алеша, когда подобную картину давали массивные повреждения легкого… Так что тщательнейшая проверка — при таком шоке и кровотечении мы ошибиться не имеем права… Тща-тель-ней-шая… — раздельно повторил он и взял поданный сестрой скальпель.

— Давление продолжает падать, Юрий Иванович, — встревоженно сказал анестезиолог.

Шульгин отошел от стола, остановился перед молоденькой медсестрой:

— Промокните меня, Наташа, пожалуйста…

Та, жалостно глядя на него, стала, едва касаясь тампоном, промокать крупные капли пота на лбу, лице…

— Да сделайте что-нибудь с давлением! — услышал он раздраженный голос Романова.

Жена Шульгина Ирина возвращалась из школы после уроков, на ходу крутясь от ветра и закрываясь воротником. Моря не было видно в густом тумане, кроме узкой полоски прибоя у бетонных плит пирса.

— Ирина Григорьевна! — окликнул ее женский голос.

Она остановилась, повернулась к догонявшей ее эффектной женщине — в дубленке, высоких сапогах.

— У нас город маленький, все друг друга знаем, верно? — улыбчато сыпала словами женщина, едва переводя дыхание. — У меня к вам просьба, Ирина Григорьевна… Ух… — она перевела дух. — Скажите… Он дома тоже такой?

— Кто — какой? — Ирина изумленно уставилась на незнакомку.

— Ну, ваш муж… Не подумайте чего, — смеясь, она повернула Ирину спиной к снежному ветру. — Все очень просто. Евгений Александрович, бывший главврач, так срочно уехал, что не успел мне помочь с путевкой в Карловы Вары… А ваш муж, мне передавали, очень уж… Ну, вы понимаете, о чем я… Ой, простите, я всегда так путано говорю. — Она наклонилась, приподняла край дубленки, чтобы представиться во всей красе — голенище «в обтяг до круглого колена. Покрутила сапожком на каблуке: — Нравится?

— Очень! — не сдержавшись, вздохнула Ирина.

— Так! — радостно улыбнулась та. — У вас тридцать шестой? С половиной? Считайте, что они у вас есть!

— С половиной, — вновь вздохнула Ирина. — Но он… дома тоже очень такой…

— Господи, — растерянно и сочувственно покачала головой собеседница. — Такая вы… Вот не повезло-то…

— Чудачка, — усмехнулась Ирина. — Что ты понимаешь в бабьем везенье… — Повернулась и пошла, клонясь вперед, навстречу ветру.

Кардиографический аппарат чертил редкие всплески жизни… Все реже… Стрелки приборов, подрагивая, ползли к нулям…

Медсестра Наташа, приподнявшись на носки, чтобы достать, промокала лицо профессора Романова.

— Твой диагноз точен, Алексей, — говорил при этом профессор. — Основное кровотечение, конечно, в брюшине, кроме печени, видимо, задет и кишечник… Но левое легкое тоже травмировано. Это и давало смазанную картину…

— Почему давало? — спросил Шульгин, вглядываясь в приборы.

— Давление повышается, Юрий Иванович! — почти выкрикнул анестезиолог. — Но, боюсь, ненадолго!..

— Мы готовы, Юрий Иванович, — сказала, как рапорт отдала, старшая медсестра.

— Все — к Алексею Васильевичу! — неожиданно для всех сказал Романов и повернулся к Шульгину: — Это — двое право, Алексей. А я тебе поассистирую…

Лайнер, что уносил бывшего главврача Евгения Александровича с супругой в Москву, пошел на посадку.

Евгений Александрович аккуратно пристегнулся и стал пристегивать дремавшую в соседнем кресле жену. Та открыла глаза, улыбнулась:

— А мне Шульгин приснился… Как мы с ним во дворе ребятам горку заливаем…

— Хороший Алешка мужик, но рохля, — произнес Евгений Александрович. — Вот уж неудачник. Типичный.

— Как ты так можешь, Женя, — грустно сказала жена. — Ведь как он тебе помогал… Ты диссертацией занимался, а он — то по пастбищам, то по кораблям…

— Хирург он неплохой. Да при чем тут помощь какая-то?! — вдруг возмутился Евгений Александрович. — Мог и не ездить.

— Мог, а ездил, — вздохнула жена. — И вообще ты к нему с самого начала… Нехорошо… Он тебя — на «вы», «Евгений Александрович», а ты ему — «Алеша», а то и «Лешка». Да при людях. Ведь он тебя чуть не на десять лет старше…

— А я тебе про что? — зло спросил он. — Есть такие экземпляры — сам уже седой или лысый, как коленка, а все в Лешках ходит!

— …Сосуды пережимайте, Юрий Иванович. Побыстрее! — командовал Шульгин, цепко вглядываясь в полость пациента. — Быстрее растягивайте рану! Так… Да поживее же! Не вижу раны!

Юрий Иванович работал быстро, руки его так и мелькали, движения были экономны, выверены. Перед ним стояла Наташа и беспрерывно промокала профессорский лоб.

— Не вижу раны! — повторил Шульгин. Электроотсос, Юрий Иванович!

— Сейчас… Сейчас…

— Время, Юрий Иванович! — сердито повысил голос Шульгин, уже совершенно забыв, кто перед ним. — Это надо было готовить, когда мы рассекали брюшную полость! Живее, черт возьми! Не вижу раны… Так… Теперь вижу… Кетгут, сестра! Будем шить печень!

Тем временем анестезиолог завороженно смотрел, как кардиограф ведет беспрерывную прямую…

— Все, — сказал он.

— Что значит — все? — вскинулся Шульгин.

— Полная остановка сердца.

— Что значит — все?! — крикнул Шульгин. — Юрий Иванович, грудную полость! Да быстрее же! Вы понимаете слово — быстрее!..

— Да тут хоть первую космическую скорость развей, — мрачно сказал анестезиолог, глядя на кардиограф, — какое теперь имеет значение…

— Я извиняюсь, — глухо сказала старшая сестра. — Позвольте мне выйти на минуту…

14.59. «Рафик» стоял у больничного крыльца. Радист, сдвинув брови, вслушивался в наушники, затем переключил тумблер на «передачу».

— «Витязь», я — «Берег»… Я — «Берег». Как слышите? Прием…

На крыльцо вышла старшая медсестра Маргарита Евграфовна. Достала сигарету, спички.

— Слышу вас тоже хорошо, «Витязь», — говорил радист, не замечая сестру. — Операция идет, но никто не выходил… Как поняли? Прием.

Маргарита Евграфовна потрясла пустым коробком.

— У вас не будет спичек? — спросила она радиста.

— О! — обрадовался радист. — Стоп. «Витязь»… Стоп, тебе говорят! Надежда есть, доктор? Есть надежда-то?

— Я не доктор, — строго сказала она и, помолчав, добавила тихо и очень грустно: — А надежды нет. Совсем нет. Он безнадежен.

Она отшвырнула коробок и, так и не прикурив, стала смотреть вверх, в ослепительно синюю дырку в грязно-белом, пасмурном небе.

По флагштоку пополз вниз бело-синий г. красной звездой и серпом и молотом, военно-морской флаг. Взвыла сирена. Заунывно, как собака по покойнику.

На сейнерах, шедших в кильватере за ледоколом, и самом «Мурманске» приспустили флаги.

Протяжные гудки кораблей, далеких и близких, слились в один печальный долгий звук, заполнивший все пространство между морем и небом.

К вечеру небо очистилось совершенно.

Ярчайшая краюха солнца тихо тонула в море.

К пирсу подлетел «Витязь». Гаркуша, не дожидаясь швартовки, на ходу спрыгнул на берег.

Дверь операционной медленно открылась, и оттуда вышел Шульгин, донельзя усталый, в забрызганном кровью халате. Стал, опустив голову. Снял зеркало со лба, белой шапочкой отер его.

Гаркуша, бледный и строгий, подошел к нему.

— Когда мы сможем… забрать? — спросил капитан-лейтенант, стараясь не смотреть на хирурга. — Вы, надеюсь, понимаете, о чем я говорю…

Шульгин все так же медленно и тоже не глядя на командира «Витязя», стянул марлевую повязку.

— Когда взять… — повторил он и, поразмыслив, ответил: — Месяца через два, не раньше.

— Не понимаю… — нахмурился Гаркуша,

— Вот и я не понимаю… — сказал Шульгин. — Такой редкий организм… — улыбнулся устало и пошел прочь.

— Это — Шульгин, — сказала с гордостью Маргарита Евграфовна, подойдя к Гаркуше. — Вам ясно, товарищ командир?!

В порт входил ледокол «Мурманск». Белая краска на его бортах была ободрана льдинами, волнами и «Витязем» до самого красного сурика. И оттого ледокол казался окровавленным, израненным бойцом.

Суда в порту встретили его печальными гудками и приспустили флаги так же, как и он свой.

Когда «Мурманск» пришвартовался, по сходням снесли тело капитана Нечаева.

Шульгин переступил порог своей квартиры и только тут почувствовал, что смертельно устал. Не снимая меховой куртки, пятная мокрыми ботинками натертый пол, подошел к столу, сел. Рядом с фотоальбомом лежала записка: «Шульгин, где ты шатаешься? Ты меня изводишь. Мы с Борей у Сорокиных. Целую. Я».