Безумие толпы - Пенни Луиза

Анри и Фред медленно последовали за хозяевами вверх по лестнице. Грейси уже спала в комнате Стивена.

Арман поцеловал Флоранс и Зору, потом зашел в соседнюю комнату, где Жан Ги смотрел на свою дочку. Холодный воздух шевелил занавески на окнах, снижал температуру в комнате. Словно приближалось что-то зловещее.

Арман опустил окно, оставив маленькую щелочку, потом укутал одеялом Оноре, который каким-то образом умудрился притащить в постель свои новые санки. Поцеловав внука, Арман подошел к зятю.

Малютка Идола мирно спала, не подозревая о том, что ей угрожают враждебные силы.

Жан Ги посмотрел на тестя:

– Я знаю, вы вызвали на помощь Изабель и еще людей из отдела. Я тоже хочу быть там.

– Это не лучшая твоя идея, и ты это знаешь.

– Если не в вашей команде, то я там буду в качестве зрителя. Так или этак.

Арман видел: семена дают корни.

– Я дам тебе знать утром.

Немного позднее Жан Ги спустился в гостиную, сел в кресло у камина, где тихо тлели угли. Он нашел видео, которое показывал ему Арман, и теперь досмотрел его до конца.

Теперь он понимал, почему Гамаш ездил к почетному ректору и просил ее, а может быть, даже умолял отменить лекцию.

И он знал, почему его тесть не хочет, чтобы он, Жан Ги, оказался где-то поблизости от этой женщины.

Глава пятая

– Профессор Робинсон? Я старший инспектор Гамаш из Квебекской полиции. – Больше он не мог откладывать разговор с ней. – Вы готовы начать?

Эбигейл Робинсон разглядывала подошедшего к ней мужчину.

Хотя они так и не познакомились, Дебби указала на него как на старшего офицера полиции, отвечающего за безопасность. Впрочем, этого и не требовалось. Его полномочия и без того были очевидны.

Он не надел форму – пришел в костюме с галстуком. Материал хороший, костюм сшит на заказ.

Хотя она не назвала бы его лицо классически красивым, в нем было что-то привлекательное. Может быть, спокойствие. Но самыми примечательными были его глаза – она отметила это теперь, когда он стоял перед ней.

Темно-карие и ясные. Внимательные, как и следовало ожидать. Его обязанность: обеспечивать безопасность, он должен быть начеку.

Она увидела в его глазах интеллект, и даже нечто большее. Он смотрел на нее вдумчивым взглядом.

Она видела человека, совершенно чуждого скоропалительности. Ей редко встречались люди, которые делали паузу между мыслительным процессом и его переводом в действие. Такое поведение было свойственно единицам. Они сначала обдумывали действие, а потом совершали его, тогда как большинство действовало импульсивно, даже инстинктивно, а потом подыскивало оправдания своим поступкам.

Профессор Робинсон понимала значение этого промежутка, этой паузы, состоявшее в том, что человек контролирует свои действия. Взвешивает варианты. И это взвешивание придает ему сил.

И человек перед ней умел взвешивать варианты и обладал силой. А в данный момент он выбрал корректность. Он пытался скрыть неприязнь к ней за естественно-вежливыми манерами, но она видела холод в его внимательных глазах. Он был о ней, о профессоре Робинсон, невысокого мнения.

– Профессор, – повторил он. – Уже почти четыре. Зал полон. Вам лучше начать поскорее.

Она слышала гул, доносящийся из-за плотного занавеса. Он чем-то напоминал шум несущегося на всех парах товарного поезда. Зал начинал мелко подрагивать от возбуждения, нетерпения, предвкушения. Эти звуки указывали на присутствие сотен людей. Ждущих. Ее появления.

Он выставил руку в попытке направить ее на сцену. Но между ними встала ассистентка.

– У тебя есть все необходимое, Эбби? – Она огляделась. – Вода на трибуне есть? Твои записки при тебе?

– Да, Дебби, все в порядке, спасибо.

Гамаш видел, что, помимо отношений нанимателя и нанимаемого, их связывает дружба.

Профессор Робинсон снова повернулась к нему. Если бы он не знал иного, если бы не видел записи ее выступлений, то по глазам решил бы, что она хороший человек.

Но он знал про нее другое. Он знал, что ее глаза вовсе не отражают того, что происходит в ее голове, или того, что произносит ее рот.

Хотя было и другое объяснение.

И сводилось оно к тому, что Эбигейл Робинсон верила в разумность, даже благородство своих идей. Считала их не жестокостью, выходящей за всякие рамки, а добротой.

– Что-то не так? – услышал он в наушнике голос Изабель Лакост, чуть более высокий, чем обычно. – Она собирается начинать?

Шум за занавесом усилился.

– Oui, – сказал он, потом обратился к Робинсон: – Если вы не возражаете, вам лучше всего приступать. Вас кто-нибудь представит?

Он огляделся. В закулисье не было никого, кроме мадам Шнайдер и звукооператора. Он пережил мгновение паники, когда подумал, что делать это придется ему.

И может быть, чтобы заставить Робинсон выйти на сцену и угомонить забурлившую толпу, он и в самом деле сделает это.

Профессор Робинсон посмотрела в сторону дверей, потом сказала:

– Нет, я выйду одна. Представлять не нужно. Эти люди знают, кто я такая. – Она улыбнулась. – Уж не могу сказать, к добру это или к худу.

«Она ждет кого-то, – понял Гамаш. – Поэтому и медлит. Надеется, что кто-то придет».

Кого-то, кто в данный момент, возможно, прячется, не отвечает на ее звонки.

– Удачи. У тебя все будет хорошо, Эбби Мария, – сказала Дебби и засияла улыбкой, глядя на подругу.

Хотя это и были слова поддержки, они, казалось, задели профессора. Возможно, подумал Гамаш, она убеждена, что пожелание удачи только повредит ей.

Многие ученые отличались крайней суеверностью. Как и копы, если уж на то пошло.

– Пожалуйста, идемте со мной, – сказал он и направился к просвету в тяжелом занавесе. – Я видел запись вашей последней лекции. Мы здесь ничего подобного не допустим. Если увидите, что публика выходит из-под контроля, вы должны будете ее успокоить. Если ваши слова не подействуют, на сцену выйду я, повторю требование и предупрежу слушателей, что, если они не будут вести себя корректно, лекция прекратится.

– Я понимаю, старший инспектор. Поверьте мне, я тоже не хочу повторения.

– Правда?

– Да. Если бы вы не только смотрели, но и слушали мое выступление, вам стало бы ясно, что я не проповедую насилие. Напротив. Я выступаю за исцеление. К несчастью, некоторые люди выворачивают мои слова и мысли наизнанку.

Ее заявление было таким возмутительным, таким фальшивым, что он несколько мгновений просто смотрел на нее. Арман Гамаш всем сердцем хотел возразить ей. Но ни время, ни место не располагали к дискуссиям, к тому же это выходило за рамки его обязанностей.

А в настоящий момент его обязанности заключались в том, чтобы все пришедшие на лекцию вышли отсюда в прежнем состоянии, то есть без какого-либо ущерба для себя. Впрочем, он опасался, что в полной мере осуществить это не удастся. Многие уйдут с некоторыми идеями, внедренными в голову. С идеями-сорняками в трещине, ослабляющей фундамент.

– Инспектор Бовуар, как там, у дверей?

– Началась толкотня, когда мы объявили, что больше внутрь никто не войдет, – сообщил Бовуар. – Но теперь все успокоилось.

– Bon, merci[25]. Мы вот-вот начинаем.

Бовуар отключил микрофон и посмотрел на закрытые двери. Он чувствовал, всем существом ощущал, что не должен делать этого. Однако знал, что сделает.

Он обратился к полицейскому рядом с ним:

– Ты остаешься здесь старшим.

– Сэр?

– Я иду внутрь.

Старший инспектор Гамаш смотрел на Эбигейл Робинсон – она сделала глубокий вдох, собралась.

Он видел, как то же самое делали спортсмены перед прыжком с вышки: становились на платформе спиной к воде так, чтобы пятки чуть выступали за край, поднимали руки вверх.

За мгновение до невероятного полета. Миг, после которого наступает необратимость.

Именно это делал и он сам, когда стоял у закрытых дверей. Поднимал сжатую в кулак руку. Он медлил, даря семейству в доме последнюю секунду мира. Перед падением.