Сказки для парочек - Стелла Даффи

Преодолев множество ступенек, поднялась на мою башню. Как же я соскучилась по моему настоящему облику златовласой принцессы! Брезгуя лифтом — запахом сырости и грязи, скопившейся в углах, — я взошла по чистейшим, нехоженым ступеням, ощущая, как крепкие скульптурные мускулы возносят меня. Я пританцовывала в такт ликующему ритму пустоты, стучавшему там, где должно быть сердце. Эта славная сердечная полость — поистине неоценимый дар. Тело, состоящее исключительно из мускулов, вен, крови и тканей — и ни щепотки жалости. Мое совершенное тело функционирует без сердца, выживает вне сердца. Я преклоняюсь перед бессердечной формой, воспеваю ее за четкость действий и логику поступков, за то, что ее никогда не одурманит страсть или желание. Прославляю трезвость моего священного сердечного пространства и в завершении церемонии воздаю должное поезду метро, не позволившему фее Сострадания явиться на день моих первых Именин.

А вы думали, я не знаю? Но разве такое возможно? Я ведь сама остановила поезд, подложив на рельсы тело.

Волнуясь, решительно запираю за собой дверь. Дом тих, пуст и безмолвен — мой полый жених, что ждет, когда я наполню его собой. В огромные незащищенные окна льется лондонский свет, отбрасывая на потолок оранжевые блики. Нежно я стаскиваю отсыревшую одежду, обнажая гладкую оболочку моего нынешнего тела. Пальто, туфли, платье, колготки, лифчик и, наконец, трусики. Одежда падает влажной горкой, и я ступаю на прохладные половицы. За окном дождь поливает улицы водой, которая еще грязнее, чем сами улицы, смывая усталых людей в теплые уголки. Несколькими этажами ближе к земле слышно, как автомобильные шины рассекают лужи, как осушают мокрые дороги ради дорогостоящей безопасности водителей, запасшихся аварийной подушкой. Но я выше всего этого, и в моем доме царит тишина. В мое сердечном пространстве — тишина, оконное стекло глушит стук дождя, а гравитация лишает голоса даже уличные сирены.

Но сирена внутри меня не молчит. Обнаженная, я ложусь на голые доски, в их лаковом покрытии отражается моя кожа, в моих лакированных ногтях отражается структура дерева. Мы два в одном — дерево и я. Дерево так же естественно, как и я. И его присутствие здесь столь же неестественно, как и мое. Оно росло не для того, чтобы я его топтала. Ничто не растет с этой целью, хотя многое оказывается под моими подошвами. Я рассматриваю свое отражение. Регулирую зрение, чтобы яснее видеть — чудесная улыбка, безупречная кожа, прекрасные волосы. Комбинация всего того, о чем веками поют в шлягерах — сочетание, воссозданное в девственном великолепии. Изогнувшись, касаюсь ртом плеча; пухлые сочные губы жаждут дотронуться до прохладной кожи, на которой до сих пор не просохла влага внешнего мира. Приоткрываю рот. В комнате холодно, и от моего теплого дыхания по спине пробегает дрожь. Целую левое плечо, потом правое. Левую руку, затем правую. Справедливость всегда при мне, к обеим сторонам моего тела я испытываю одинаковое и трезвое желание. Жадным ртом кусаю предплечье. Вкусовые рецепторы трепещут, распознав мясо. Я изумительна вкусна. Потому что я вообще изумительна, свежа и выхолена. Свободной рукой глажу рыжие волосы, массирую лебединую шею. Я изгибаюсь, чтобы встретиться с собой, я готова.

Руки проворно скользят по плечам, по набухшей груди, к изящному изгибу — моей талии. Ладоням так и хочется задержаться здесь, но остальная часть еще более соблазнительна. И руки не останавливаются. Это гонка, а я — большой приз. Я люблю любить себя, у меня в этом большой опыт. Я тянусь к левой ступне, покусываю изящные ухоженные ногти. Царапаю атласную кожу на лодыжке. Отбрасываю нежность и жадно набрасываюсь на себя — кусаю, лижу, щиплю и царапаю, скручиваю и кровоточу, и блаженствую. Я беру себя. Беру везде. Везде и всегда. У меня это отлично получается. Проделай я то же самое с Джонатаном, его бы сейчас не было с нами. Я дала ему лишь почувствовать, чем он мог бы обладать. Раскройся я Джонатану целиком, он не пережил бы утраты. Я — львица, что рыком приводит себя в готовность; я — жертвенный агнец, что рвет нежную плоть, добираясь до совершенной и блаженной пустоты. Закончив, я готова опять начать сначала. Как я же хороша! И как же мне хорошо с собой трахаться!

Постепенно я вычерпываю свою бездонную страсть. Минули часы или дни. Солнце появлялось и пропадало, дождь не кончался. Мы в Лондоне, в конце концов. Поднимаю свое отполированное руками тело с отлакированного вручную пола и тяжело опускаюсь в постель — одна, довольная и насытившаяся. Я могу проспать неделю. А когда проснусь, опять прилетит мотылек, и я скормлю его моему пламени. Ведь я снова проголодаюсь.

12

Мартин и Джош — парни, каких поискать, соль земли, прекрасный союз высшей пробы, милостиво осененный свистящим дыханием Вселенной. Все это чистая правда. Полиэтнический, межрелигиозный, мультимедийный союз столь непревзойденных достоинств, что один только взгляд на эту пару рождает чувство ущербности и жалости к себе как на личном, так и на глобальном уровне. По ним плачут воскресные приложения, а они смеются, сидя в кафе в Сохо. Мартин и Джош напрочь лишены недостатков. Джош и Мартин совершенны. Мечта публициста: оба необычайно фотогеничны, невероятно талантливы и, ко всему прочему, симпатичнейшие ребята. Все любят Мартина и Джоша. Джош и Мартин заслужили каждый вздох любви, вырвавшийся из груди поклонников. Ни единая превосходная степень в описании этой пары не станет преувеличением.

Они — общительные, востребованные, желанные, они геи и они вместе. Их зазывают в гости, ублажают, к ним стремятся, о них мечтают — как мужчины, так и женщины.

Мартин — чернокожий, молодой, умный и вместе с тем, как это ни поразительно, слывет хорошим человеком. В свои двадцать три года он пользуется всеобщим уважением, поскольку успел выпустить три книги. Мартин — интеллектуальный гигант, способный в самых простых выражениях донести истину до законченных идиотов. Он пишет для свободомыслящих «Гардиан», «Индепендент» и — вынужденно, подчиняясь настоятельной необходимости прояснить политический момент — для консервативной «Телеграф». Его естественная среда обитания — Радио-4 с девяти до десяти утра, и он из тех, кто просто обожает брать быка за рога.

Джош немного старше, ему двадцать пять, он прожил на двадцать месяцев больше, и след, оставленный им в мире, весьма заметен. Он еврей и атеист. Успешно занимается искусством сразу в нескольких областях, его работы выставлялись в Международном центре искусств, в Фотогалерее и — накануне его двадцать четвертого дня рождения — в галерее Тейт. Джош — режиссер, скульптор и поэт. А также великолепный повар, тонкий знаток вин и страстный любитель розыгрышей. Он предан Мартину и творчеству К. С. Льюиса, пост-нарнианского периода, разумеется.

Родственники души в них не чают. Мартин и Джош живут в круговерти традиционных ритуалов и постмодернистских новшеств. Они обедают на Ханукку с матушкой Джоша; ходят на полночную мессу с отцом Мартина; празднуют еврейскую пасху с Сарой, бабушкой Джоша по материнской линии, и христианскую — с тетушкой Мэри, известной также под именем сестры Терезы из монастыря сестер-миссионерок. Старые монахини привечают «мальчиков» и на каждый праздник шлют им открытки с благословениями, а сестра Зита присылает собственноручно сделанную открытку на Дивали[3]. С матерью Мартина они планируют семейные поездки на родину в Гану, с отцом Джоша предаются воспоминаниям, изумляясь прозорливости бабушки и дедушки, уехавших в Польшу, но не забравших с собой детей — они лишь помахали им из окна вагона. Мартин и Джош нянчатся с полдюжиной племянников и племянниц, они — образцовые крестные для десятка детей своих знакомых.

Они живут насыщенной жизнью. Каждый год расписан наперед уже в ноябре; расцвечен событиями, отмеченными ногтем большого пальца в календаре; целые страницы записных книжек отданы удовольствиям. Развлечениям, над которыми они интенсивно трудятся и которым преданы всецело. Тут и Европрайд, и Винтер Прайд, и Северный Прайд, и Марди Гра, и карнавал в Рио, и Мэйфест, и лондонский кинофестиваль, и Эдинбургский Фриндж, и книжная ярмарка в Хей-на-Уае[4]. И марафон у Джоша — на выбор в Лондоне или Нью-Йорке; а у Мартина — дважды в год уединение в тихом монастыре в Бедфорде. И премия Букера, и премия Тернера[5], и ежегодный прием в честь конкурса Евровидения. А также приятнейшие воскресные вечера, протяжно начинающиеся у Ллойда и уютно закругляющиеся у Мелвина — чтобы смениться буйной ночью, раскинувшейся от Кэмдена до Клапама[6] с шестнадцатью барами и тремя клубами в промежутке.

Они великолепны, и счастливы, и богаты, и здоровы. Их совершеннолетие совпало с периодом сексуальной настороженности и страха, и оба преодолели ужас с помощью образовательных программ. Их ВИЧ-реакция отрицательна, они моногамны и потому в безопасности. Уже три года как они любовники, два года живут вместе и в будущем году намерены отправиться в Перу, где дадут друг другу тайные обеты при свидетелях — штормовых ветрах. Дважды в году они уезжают в отпуск, один раз с познавательной целью (в этом году в Санкт-Петербург), и второй раз просто отдохнуть — на маленький греческий островок на Цикладах, куда приезжают отдохнуть зажиточные афинские семьи и где голубых парней днем с огнем не сыщешь, как рук у Венеры Милосской. Греческий отпуск они проводят тихо — спят, мечтают, едят, набираются сил перед грядущими пятидесятью неделями страсти, споров, творческих мук, интимного обладания, интеллектуальной безжалостности и абсолютной верности собственному статусу, имя которому «душа общества». Они набираются сил, чтобы оставаться лучшими.