Млечный Путь. Номер 3, 2019 - Геннадий Краснухин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я потом перечитал статью "Об искренности в литературе", Главное, что ему не прощали: он выступал против подмены литературного анализа произведения социально-политологическим. Кстати, сам Владимир Михайлович в той же статье выступил и превосходным критиком: показал, почему никакого отношения к литературе не имеют не только книги прочно забытого теперь С. Болдырева или изредка поминаемых С. Бабаевского, М. Бубеннова, но и роман Э. Казакевича "Весна на Одере". И наоборот: почему "Районные будни" В. Овечкина надолго останутся в литературе, несмотря на их злободневность. И все же на Померанцева набросились не только за его конкретные оценки. Его яростно атаковали тогдашние критики, не владевшие искусством литературного анализа (увы, и в сегодняшней критике с этим ненамного лучше!). "Нет, товарищ Померанцев, - восклицала, к примеру, Л. Скорино, - Ваши теоретические предпосылки не верны, а оценка явлений литературы, если говорить напрямик, узка и жеманна: у Вас получилась искаженная картина литературы, потому что Вы подошли к ней с идеалистических позиций..."
Сегодняшнему читателю мало о чем говорят эти "идеалистические позиции". А в то время это было очень серьезным политическим обвинением. Померанцева топтали. Называли "антисоветчиком", "клеветником". Его громили в "Правде" и в других официальных органах печати, проклинали на состоявшемся в 1954 году Втором съезде советских писателей, призывали исключить из Союза.
Из Союза писателей его не исключили, но без куска хлеба оставили. Перекрыли любую возможность печататься. Попробовал Владимир Михайлович, юрист по специальности, устроиться куда-нибудь юрисконсультом, но его слава бежала впереди него. Никто брать на работу опального писателя не желал.
Владимир Михайлович не очень любил вспоминать то голодное для их семьи время, когда его жена Зинаида Михайловна, добрейший человек, с золотыми руками, вынуждена была шить очень красивые фартуки и продавать их с помощью знакомых. Но кое-что из его воспоминаний о тех годах перепадало мне и Пете Гелазонии.
В командировку по российской глубинке его никто не посылал. Поехал сам. Жил у родственников, ездил по колхозам, встретил одного очень толкового председателя, о котором написал небольшую книжку.
Но кто ее издаст? Хлопотали боевые товарищи Владимира Михайловича, майора, великолепно владевшего немецким, и потому служившего во фронтовом агитпропе, забрасывавшем противника листовками и карикатурами. Хлопотали за Померанцева и его сослуживцы по послевоенной Германии - демобилизовали Владимира Михайловича только через несколько лет после окончания войны. Словом, кто-то вышел на Николая Грибачева, который работал тогда у Фурцевой, первого секретаря Московского горкома партии, советником по культуре.
Грибачев позвонил в издательство "Знание", обычно выпускавшее небольшие книжечки многотысячными тиражами. Но книжку Померанцева решено было выпустить тиражом в одну тысячу.
Разумеется, Владимир Михайлович был рад и этому: во-первых, хоть небольшие, но деньги, а во-вторых, выход книжки автоматически сигналил другим редакторам: с публикаций этого автора запрет снят.
Словом, все уже было готово. Пришли "чистые листы" книги, которые, как водится, послали в цензуру (Главлит), откуда прислали какие-то замечания. Их было немного, но все-таки они были.
Ознакомившись с ними, Владимир Михайлович категорически отказался их учитывать.
- Что-то серьезное? - спрашивали мы с Петей.
- В них не было никакого смысла, - ответил Владимир Михайлович, - чрезмерная перестраховка.
- И что дальше? - интересовались мы.
- А дальше - вот, - и Владимир Михайлович клал на стол самодельно переплетенную книжечку. - Я переплел верстку, - объяснял он. - Книжку не пропустили и не выпустили.
Мы ахали: но как же так? Неужто нельзя было прийти к какому-либо разумному компромиссу?
- Есть вещи, - строго сказал Владимир Михайлович, - по которым никакой разумный компромисс невозможен. Точнее, он неразумен. Потому что без самоуважения жить на свете становится невыносимо.
Владимиру Михайловичу его принципиальность обошлась дорого. Три инфаркта, причем третий через неделю после второго, убили его 26 марта 1971 года. В 63 года.
Я впитывал его уроки. Насколько впитал, не мне судить. Но что интеллигент органически не способен воспринять уроки бессовестности, сервильности, желания холить собственные амбиции, знаю точно.
3 АВГУСТА
В одной из книг моего старшего товарища Бенедикта Сарнова воспроизведен один из секретарей Союза писателей РСФСР. Он не зол, не чванлив не свиреп. Держится на людях вежливо. Даже, быть может, говоря с вами, слегка заискивает. Но это вам может только показаться. Во всяком случае, голос на вас никогда не повысит. И вашу просьбу, если это в его компетенции, исполнит охотно.
Сарнов встретил его незадолго до обрушения союзов. "Я хочу умереть при них, - сказал Бену секретарь, показывая на президиум. - Понимаешь? Я хочу умереть при них.
- А чего вы, Бен, его не назвали? - удивился я.
- Ну, - сказал Бен, - не хотелось его подводить. Ведь он тогда еще не уехал.
- Хотел бы я посмотреть, с кем бы он остался! - усмехнулся я. - Вон даже Суровцев и Верченко не пошли в этот поганый союз.
- Ну, этим легче, - сказал Бен. - Они не евреи.
Да, Анатолий Георгиевич Алексин, всю свою жизнь поставивший на Михалкова, бывший при нем, как шестерка при пахане, - и денщиком, и заботливой нянькой, и весьма толковым делопроизводителем, недаром держался за Сергея Владимировича обеими руками. Вся его сытая номенклатурная секретарская жизнь держалась на этой связи. Надорви он ее, и Алексин полетит в пропасть, как сказочный герой, согласившийся прилечь на диван коварной бабы-яги.
Как же выпутался Алексин? Он придумал беспроигрышную ситуацию.
У него якобы обнаружили рак. В России, как известно, такие операции бесполезны. Зато можно попробовать сделать в Израиле.
То есть он не собрался перебраться на историческую родину. Нет, он едет ровно настолько, насколько это потребуется врачам. И, разумеется, сразу же вернется. Читатели-то его остаются здесь. Он, родившийся в России 3 августа 1924
